- Вы осознаёте, что лишили жизни более сорока человек? - спросил Кляйн, оценивая при этом, не сумасшедшая ли я.
- К сожалению, я в здравом уме, - ответила я. - Я полностью осознавала свои действия и последствия.
Кляйн аж присвистнул, очевидно обескураженный таким лёгким признанием, словно обвиняемая сама идёт на эшафот, как на праздник, не пытаясь при этом как-то выгородить себя, представить жертвой обстоятельств, свалить всё на случайные совпадения. Так ведут себя только те, кому больше нечего терять. Я была как раз из таких.
- Вы раскаиваетесь в совершённом преступлении? - Кляйн быстро взял себя в руки, однако напряжение на его лице было заметно.
- Категорически нет, - ответила я. - В этом просто нет смысла. Прощения мне всё равно не будет, а живой я из тюрьмы не выйду.
- И всё-таки, - голос Кляйна звучал уже твёрже. - Если бы у вас была возможность вернуться во времени назад, вы бы отказались от выполнения задуманного? - будто бы невзначай спросил следователь.
Он попал в цель, и меня точно прорвало. Я была готова выговориться, дать волю эмоциям, лишь бы избавиться от того душевного груза, всей той боли и безнадёги, тяготившей меня все эти годы.
- Человек имеет полное право отстаивать свою честь. Как думаете, что чувствует зверь в окружении гончих? Шаг влево - загрызут, вправо - тем более. Знаете, что это такое? Это отчаяние. Безысходное, тупое отчаяние обречённого на одиночество человека. Человека, который не ощущает рядом с собой дыхания других людей, их тепла, и вынужден быть сам по себе. Я защищалась, как могла, иного выбора у меня просто не было.
Кляйн вновь оглядел меня с ног до головы. Должно быть, он думал, как можно трактовать мой ответ. Я помаленьку сдаюсь или пытаюсь заболтать его? В этот момент за дверью раздался шум и голоса, на которые отвлеклись и я, и Кляйн. За дверью кто-то оживлённо беседовал, но я не вникала в подробности. Через секунду дверь открылась, и на пороге возник другой следователь. Пожав Кляйну руку, он снял пальто и обратил внимание на меня.
-- Как поживает твоя гостья, Мартин?
-- Да вот, -- буднично ответил Кляйн. -- Жива и здорова.
-- Рад за неё, -- равнодушно бросил он. -- Меня зовут Флориан Дитрих, я тоже назначен вести ваше дело, -- представился инспектор. -- Вы будете давать показания?
-- Ну... Вы и так всё знаете, -- отнекивалась я, а инспектор, хрустнув пальцами, принялся терпеливо объяснять:
-- По закону мы обязаны помимо свидетелей и потерпевших, допросить и обвиняемого по делу. Вы не возражаете, если я закурю? -- спросил вдруг Дитрих, достав из кармана коробочку с папиросами.
Я в ответ отрицательно замотала головой и инспектор, удовлетворившись ответом, закурил. То, что он заядлый курильщик, понятно было ещё тогда, когда меня привели в кабинет -- в воздухе витал стойкий запах табака. Первый допрос был достаточно утомительным -- я просто рассказывала все обстоятельства дела, а Кляйн составлял протокол. Должно быть, он у Дитриха кто-то вроде мальчика на побегушках. Вряд ли такое кровавое дело станут доверять молодому и ещё зелёному во всех отношениях сыщику, потому его назначили напарником Дитриха, называвшего себя, возможно, небезосновательно, лучшим сыщиком Тироля.
Наконец, когда Дитрих решил, что больше он ничего от меня не добьётся, покосился на дверь и спросил:
-- И напоследок: вы согласны показать завтра на следственном эксперименте, как вы совершали преступление?
-- Согласна, -- бездумно ответила я, и когда я поставила подпись под протоколом, меня увели обратно в камеру.
На следующий день Дитрих распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Он всё-таки не отказался от этой рискованной затеи, зная, как ко мне относятся в Инсбруке.
Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, и для обеспечения надёжной охраны, придётся снять часть патрульных, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
-- Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти -- пусть пеняет на себя.
Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
-- Проваливайте! -- а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: -- Ишь, налетели, стервятники.
Когда мы ещё ехали на место преступления, он, как ни в чём не бывало, делился с напарником своими мыслями:
-- Ты ж читал, что они там про меня теперь пишут? Наперебой хвалят мой талант, дескать я изловил волчицу, державшую в страхе Инсбрук несколько дней. Чуть ли не заискивают. А вспомни, что пару дней назад про меня писали? Столько желчи на меня ещё никто не лил.
-- Меньше бы вы газеты читали за работой, -- отвечал его полноватый напарник.
-- Моя б воля, -- инспектор покосился на дверь. -- Запретил бы общение с этими писаками.
Усталый и раздражённый инспектор, однако, на следственном эксперименте был весьма энергичен. Стоило нам выйти из зарешеченной кареты, Дитрих глазами обвёл всех нас -- полицейских, своего напарника и меня, и объявил во всеуслышание:
-- Проводится следственный эксперимент по проверке показаний обвиняемой Анны Катрин Зигель 1892 года рождения непосредственно на месте преступления. Обвиняемая, вы подтверждаете ранее данные вами показания?
-- Да, -- ответила я, опустив взгляд на запястья, которые теперь украшали наручники.
-- Вы согласны показать, как вы совершали преступление?
В этот раз вновь последовало равнодушное "да", после чего инспектор начал осыпать меня уточняющими вопросами.
-- Так, как вы пробрались непосредственно в здание? Через парадную, через чёрный ход или через окно?
-- Через окно, -- ответила я. -- Вон там, на втором этаже. С задней стороны... Ну, влезла по трубе.
Дитрих распорядился приставить к стене лестницу, чтобы я показала, откуда всё началось, при этом не забыл послать ещё двух караульных на второй этаж, чтобы я не сбежала. Заметив, что в наручниках мне будет неудобно взбираться, он лично снял их, зная, что я всё равно убегать не стану. Меня либо полицейские пристрелят, либо горожане растерзают. Выбор невелик. Самоуверенность инспектора поражала -- он чувствовал себя настоящим хозяином положения, создавалось впечатление, что он никогда не признаёт свою неправоту, а подчинённые у него ходят по струнке, не осмеливаясь нарушить даже глупых и ошибочных распоряжений. Мне он казался просто демоном. Ещё утром, перед входом в его кабинет, я слышала, как он разговаривал со своим напарником:
-- А что, эту упырину повезут в кандалах или как? -- спрашивал довольно молодой сыщик Мартин Кляйн.
-- А чего её бояться? В тюрьме она ничего никому не сделает, -- Дитрих был непрошибаем, просто кремень.
-- Да на ней же сорок трупов! Сорок!
-- Сорок три, Мартин, сорок три, -- поправил инспектор своего напарника.
Действительно, водосточная труба оказалась довольно прочной и тогда выдержала мой вес, хотя могла бы прогнуться и даже сломаться. В тот день я не пошла на занятия, и твёрдо решила выполнить задуманное.
Родители, ни о чём не догадываясь, разбудили меня в привычное время. За завтраком я всё ждала, когда же они уйдут, для меня лишние вопросы были равносильны шапке, что горит на воре. В школу я шла неспешно, считая каждый шаг, надеясь растянуть время, и где-то на полпути свернула в проулок. Домой я вернулась тайком, опасаясь, что соседи меня заметят, хотя они тоже по своим делам давно разошлись. Беспокоиться мне было не о чем. Дома я просидела где-то до полудня, долбя ножом стену своего шкафа.