Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и, похоже, получал удовольствие от этой игры в охоту на человека -- ту самую, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.
О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось. Он как заноза в мозгу.
И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.
Глава 7. Чёрный август
В раннем детстве всё было безоблачно. Я всегда считала, что мне повезло родиться в таком красивом и тихом городе, как Инсбрук, сохранивший в себе первозданную красоту. Здесь любой, глядя на старые, точно сошедшие с картин, здания, подумает, будто время остановилось, и даже через сотню лет тут ничего не изменится.
Город был маленький, всё здесь, как на ладони. За короткое время можно было без труда добраться до окраин, откуда открывались живописные долины, густо покрытые лесами. Вдали синеют очертания гор, и ранним летним утром можно видеть курящиеся вершины австрийских Альп. Свежий воздух здесь мгновенно пьянит надышавшихся смогом горожан, потому часто по выходным многие жители оставляют свои дома, стремясь провести время на природе.
Зверей, однако, тут не много -- они редко селятся рядом с городскими кварталами, лишь изредка в город забегают лисы, да еноты, стремясь найти на помойках что-то съестное. А зимой и белки-попрошайки заглядывали к нам и казалось, отвыкли от привычных им орехов.
Семья была маленькой, я была единственным ребёнком. Ни братьев, ни сестёр у меня нет. И теперь уже вряд ли будут. Даже если у нас ещё родится кто-нибудь, вряд ли это сможет как-то разбавить мою жизнь. Допустим, когда мне семь лет, им -- нисколько. С ними нельзя толком поиграть. А когда им будет столько лет, сколько мне сейчас, я уже совсем взрослой тётей стану, и то, что радовало меня в раннем возрасте, станет чуждым взрослой уже девушке. Вот если бы они были моими ровесниками... Иногда я играла с соседскими детьми, и у некоторых как раз были братья или сёстры. Но все они, как один, жаловались на то, что никакого сладу нет -- если сестра или брат старше, то непременно поучают, считают себя умнее, а с ними разговаривают, как с дурачками, если же братья или сёстры младше, то абсолютно перестают воспринимать, капризничают, а родители нередко потакают им, выставляя виноватыми старших, даже если это в корне не так. Зато жизнь с маленькими сорванцами не такая скучная, это уж точно. Мне же в те дни, когда я не хотела или не могла гулять, приходилось заполнять всю пустоту дома любыми доступными занятиями, будь то рисование или чтение. Рисовать я не умела и выходило у меня так, что впору пугать капризных детей. Как-то мама, не узнав на рисунке дикобраза, решила, что я нарисовала выдуманное животное. Я сначала обиделась, но потом стала сама то клыки пририсовывать, то крылья, то с десяток глаз на лоб. Впрочем рисование мне в какой-то момент надоедало и я, помаявшись от безделья, искала, что бы почитать. Некоторые книги я перечитывала несколько раз подряд и они не переставали мне нравиться, а некоторые бросала на самой середине.
Было у меня ещё и другое увлечение: строить самой себе рожи. Бывало, возьму я зеркальце, открываю все три створки, а оттуда на меня с любопытством таращатся три совершенно одинаковые девочки с круглыми лицами, светло-серыми, почти прозрачными глазами и тёмно-каштановыми вьющимися, и оттого непослушными волосами. Я воображаю, будто это мои сёстры.
Существует поверье, что немцы все, как один, белобрысые, что конечно же не так. Говорят, девочки чаще похожи на матерей, я же лицом больше походила на отца. Он коренастый мужчина довольно высокого роста с ярко выраженными южными чертами лица. Кажется, у него в роду были болгары, а может и итальянцы. Мама же куда больше соответствовала картинному образу немцев -- светловолосая круглолицая женщина небольшого роста с голубыми глазами.
-- Привет! -- здороваюсь я со всеми тремя отражениями, и девочки приветливо кивают мне, а потом начинают строить рожицы.
Можно, конечно, ещё и высунуть язык, провести им по губам справа налево и обратно, можно даже попробовать дотянуться кончиком языка до носа, или выполнить такое шуточное задание -- высунуть язык и дотронуться до лба. Мои двойники сделают то же самое, но это ведь неинтересно! Вот если бы я закивала "Да, да!", а которая-нибудь из зеркальных девочек отрицательно замотала бы головой, или другая из них засмеялась бы, когда я не смеюсь, а третья вдруг обидевшись на что-то демонстративно отвернулась, а то и вовсе бы ушла. Осталось бы нас двое, а третья? Почему она не отражается в зеркале? Неужели она -- вампир?
Куда интереснее наблюдать за своим отражением на выпуклой поверхности кофейника. Вот там получается порой смешно -- моё отражение и так искривляется, и сяк, получается просто уродливая карикатура на саму себя. Мама, как обычно, портила всю игру.
-- Анна, сколько тебе лет уже? -- спрашивала она со смесью иронии и раздражения. -- Кривляешься, как мартышка.
-- Мне скучно, -- бурчу в ответ я.
-- Пошла бы, да погуляла.
-- Не с кем, -- со вздохом отвечала я и, дождавшись, пока мама выйдет, вновь начинала строить своему отражению рожи.
Я хоть и была достаточно подвижной, порой лень брала своё и я валялась на диване, но не по причине плохого самочувствия или усталости, а просто так. Я считала себя лентяйкой и временами старалась это демонстративно подчеркнуть.
Мы не бедствовали, всего у меня было в достатке. Родители много работали, и оттого времени на меня им не всегда хватало. Но в те короткие мгновения, когда они были свободны, у нас дома царила настоящая идиллия.
Я помню нашу семейную поездку в Мюнхен в девяносто девятом. Наша семейная фотография рядом с часовой башней, всё время висела в рамке в гостиной.
О своей исторической родине отец мог рассказывать часами. При этом он как-то не особо любил упоминать своего отца, то есть, моего дедушку, поскольку отношения у них были не очень. Возможно, только благодаря мне они не утратили связь окончательно. При мне они старались не выяснять отношения, но напряжение всё равно ощущалось.
Часто летом я коротала время в гостях у дедушки где-то в захолустье. От местного полустанка приходилось идти ещё добрых минут сорок. Сама деревня затерялась среди гор и лесов. Но затерялась не совсем -- здесь немало развилок, выводящих на главную дорогу, ведущую в Инсбрук, есть отсюда и объездные пути в Вену. Здесь вечера настолько тихие, что любой шорох было слышно за многие шаги.
Дедушка жил уединённо с тех пор, как ушёл в отставку. Он повидал всякой жизни -- был сдан в рекруты, и прослужил в армии свыше двадцати лет. Я помню его фотографию в нашем альбоме, где он запечатлён в парадном мундире и с орденами. Он признался однажды, что хотел внука, но родилась я. Впрочем, его это не смущало. Он часто вспоминал былые времена, но пожалуй, самым ярким его воспоминанием был семидесятый год, как он бил французов в Седане, и как они позже триумфально вернулись в Берлин.
-- Там такой был лес поднятых рук, -- говорил он. -- Что в глазах начало рябить -- идут вереницей, руки подняты, а мы только успевай их прогонять через строй. Они метались, бились, как мухи о стекло. Но мы быстро зажали их в клещи и крепко всыпали! Всю французскую армию одним махом смели.