На старости лет он стал ворчливым, чем-то вечно был недоволен. Оттого он часто пререкался с моими родителями, в основном о том, как следует воспитывать детей. Он мог припомнить что угодно, при этом он был недоволен тем, что его сын не пошёл по его стопам. Часто отцы желают, чтобы их дети достигли того, чего не смогли они сами. Вот и дедушка в своё время пытался подняться из грязи в князи. Я уверена, что получи он образование, непременно достиг бы невиданных высот. Разумеется, недоучившемуся крестьянину крайне сложно было достичь высокого звания, оттого дослужился он лишь до младших офицерских чинов.
Неудивительно, что он по сей день вспоминает семидесятый год, как самое яркое событие его жизни. По его словам, он на войну с французами сам просился, прибыл в числе первых, считая, что его охотничьи навыки помогут на фронте. Сперва его не хотели отправлять на войну, ссылаясь на то, что он числится в резерве, но дедушка был не из тех, кто сдаётся на полпути или заискивает перед начальством. Он настоял, и командиры невольно уступили. "Я ж не в тыл прошусь", -- настаивал он.
Наверное, он был бы счастлив, родись у него внук, всё-таки военная служба -- это чисто мужское ремесло. Но это не умаляло моего интереса к рассказам дедушки. Он действительно умел заинтересовать своими историями. Мог он и присочинить, отчего земляки иногда посмеивались над чудаковатым баварцем.
Я довольно рано взяла в руки оружие. Пока я была в гостях, я часто училась стрелять из ружья.
-- Главное -- правильно держать, -- говорил дедушка. -- Приклад плотно к плечу прижми, а то отдача будет такая, что упадёшь.
На первых порах действительно у меня постоянно на плече красовался синяк, я всё никак не могла научиться правильно держать оружие, да и мазала я ощутимо. Но дедушка постоянно подбадривал меня:
-- Я тоже не сразу научился стрелять. В здоровую косулю не мог угодить. Здесь практика нужна. Зато я потом, в семидесятом, шагов с четырёхсот французского наводчика подстрелил. Навскидку стрелял. Ты не смотри, что девчонкой родилась -- не знаешь ведь, что тебе пригодится в жизни. Так что не зарекайся.
Но я слабо представляла себя в роли охотника. Мне было жалко убивать зверей. Животных я любила больше всего, читала о них взахлёб каждую свободную минуту.
Не знаю, почему, но больше всего меня привлекали волки. О них часто пишут в исключительно дурном свете, как о кровожадных разбойниках, не знающих жалости. Но при этом мне эти звери казались величественными и невероятно сильными духом, но главное -- бесстрашными.
Мама, видя моё увлечение волками, порой шутила:
-- На луну только не завой.
-- Воу-у-у-у! -- отвечала я, а мама от души смеялась.
-- Но ты же знаешь, что это за звери? -- спрашивала мама. -- Лучше обходи их стороной. Они любого загрызть могут.
-- А разве это не интересно -- встретить живого волка? -- спрашивала я.
-- Поверь, не очень, -- отвечала мама и продолжала заниматься своими делами.
Почему-то этот эпизод, где я шестилетняя говорю с мамой о волках надолго врезался мне в память. Уже позже, когда меня назовут волчицей, я не раз вспомню, как читала о волках, их образе жизни и иерархических взаимоотношениях в волчьей стае. Не раз мне доводилось слышать выражение "человек человеку волк", но мне ещё только предстояло познать его чудовищный подтекст. До октября девятьсот восьмого оставалось ещё долгих десять лет.
Лето девятьсот первого я, как и раньше, проводила в деревне. Летом здесь довольно многолюдно. Часто можно услышать на полях детский смех. С самого утра эти дети, как юркие горошины из надорванного стручка, выкатывались во двор из своих жилищ. Зачастую их родители работали на фермах, а кто-то -- в городе, потому многие из них росли под надзором родственников, или старших братьев и сестёр. А некоторые и вовсе были, как волчата -- одни на целый день. Сюда стекаются как местные дети, так и из окрестных деревень. Бывало, приезжали сюда и дачники.
С местными детьми я неплохо ладила. Они без труда разгадали во мне городскую, но это не мешало нашей дружбе. Напротив -- они охотно спрашивали об Инсбруке и даже о Мюнхене, где я побывала в девяносто девятом году.
Здесь, в деревне, я чувствовала себя вольной птицей. Здесь меня не пытались поучать "Не шаркай ногами, не поднимай пыль, не будь свиньёй". Стоит ли говорить, что я всё время была грязной и в репьях?
Прогулки часто затягивались дотемна, и как только я замечала алую полосу зари, я стремилась домой, всё-таки дедушка волнуется, а у него сердце больное. К своим шестидесяти годам он успел нажить кучу недугов из-за того, что много курил. Иногда у него возникали приступы удушающего кашля, вероятно от того, что куски табака засоряли лёгкие. Я нередко просила его, чтобы он бросил эту губительную привычку, но он лишь отмахивался, мол больше сорока лет уже курю, теперь не отучишься. Однако видя, что я не успокаиваюсь, он начинал рассказывать забавные истории из своей жизни, и настроение у меня мигом улучшалось. Рассмеявшись, я уходила в гостиную -- рассматривать различные старые вещи. Дедушка овдовел больше двадцати лет назад. О том, как умерла бабушка, он не говорил никогда, ему было больно об этом вспоминать. К сожалению, её фотографии в нашем альбоме не было -- в восьмидесятые годы сходить к фотографу было дорогим удовольствием, куда более дорогим, чем сейчас.
Соседи между собой болтали, что оставшись один, дедушка часто разговаривал то ли сам с собой, то ли с закопчёнными и потемневшими от времени картинами на стене. На столе лежал его старый ежедневник, уже изрядно пожелтевший и потрёпанный. В нём корочки почти не держатся, скоро страницы выпадать начнут. В небрежно сшитой папке хранилось всё, что было дорого деду -- несколько старых снимков, и даже газетные вырезки и письма. Надо же -- у него сохранились фотографии ещё семидесятого года! На одной из них -- немецкая пехота на построении. Я плохо разбираюсь, где там были баварцы, вюртембергцы, пруссаки, потому называла их обобщённо: немцы. На другой -- уже сам Альберт Зигель с наградами. Рядом была газетная вырезка о метком стрелке, раскрывшем позиции вражеской арт-батареи, благодаря чему полк избежал больших потерь.
Когда дедушка ложился отдохнуть, я убегала на улицу к соседским детям. Через дорогу от меня жила семья Хольцер с двумя дочерьми Хайди и Эльзой и сыном Куртом. Курт был старше меня на год, учился в сельской гимназии, ежедневно преодолевая по пять километров по горной дороге. При этом ему надо было успевать присматривать за младшими и делать кое-какую работу по дому, родители ведь на целый день пропадали.
У Хольцеров была большая рыжая собака, ощенившаяся как раз этим летом. Вскоре щенки подросли и стали бегать по двору. Это были неуклюжие колбаски на лапках, и тем смешнее они казались. Я очень хотела взять одного себе домой, может я бы сумела уговорить родителей поселить к нам ещё одно животное помимо кошки.
Вот так мы и развлекались -- возились с щенками, строили шалаши в саду или ели огурцы. Была ещё у Курта маленькая тележка, он привязал к ней верёвку, и мы по очереди катали друг друга, пока однажды не скатились с разгона в овраг и все не ободрались. Хайди так и вовсе вся была в грязи, листьях, веточках и репьях. Ох как кричала фрау Хольцер... Конечно, она привыкла к тому, что кто-то из детей обязательно выгваздается на прогулке, но чтобы сразу все трое, да ещё и с соседкой? Это, пожалуй, слишком.
-- На тебя никаких одежд не напасёшься! -- ворчала она. -- Ты и себя, и сестёр чуть не угробил! А если бы Анна сломала себе что-то? Что бы я сказала Зигелю?!
Я решила не вмешиваться в их дела и поспешила уйти, тем более, уже темнело.
Нередко Курт с сёстрами лазил за яблоками. У хозяев одной из местных дач был обширный яблоневый сад -- попробуй обойди за весь день, и то не успеешь. Деревья посажены строго по одной линии, ни одно не выступало за пределы проведённой черты ни на йоту. Сами яблони всегда были ухожены, обработаны от вредителей, потому урожай был хороший. Хозяин сдавал сад в аренду садовнику. С самой весны, как начиналась посевная, садовник вместе с женой и детьми усердно работали, окучивая яблоки. По осени, собрав побольше фруктов, они продавали их на ближайшей ярмарке, или пускали на сок, а некоторые шли на начинку для штруделя.