-- Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?
Затем она посмотрела на меня и поторопила:
- Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.
Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом и я уселась напротив нее. На мой вкус рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.
Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:
-- Крошки не бросай -- крысы заведутся.
-- Крысы? -- рассмеялась я. ─ По-моему, они тут уже есть...
-- Станет больше, -- подмигнула сокамерница. -- Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем... похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?
-- Там что, кладбище?
-- Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп -- и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.
-- Почему?
-- Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада -- просто ерунда!
-- Ты что, веришь в загробную жизнь?
-- Конечно, -- рьяно кивнула Анна. -- Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. ... Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Они живы, но я для них давно не существую, да и они для меня тоже. Им легче думать, что у них нет дочери, чем принять то, что их дочь -- убийца. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле -- нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?
Я пожала плечами:
-- Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра
-- Везёт, -- вздохнула Анна. -- У меня ни братьев, ни сестер.
Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, и о том, что ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.
-- Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было... Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло... Сколько её тут было...
Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: "Кровь, кровь", и даже стучала кулаком по крышке стола.
Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:
-- Будешь так шуметь, Зигель -- отправлю в карцер!
-- Отвали! -- злобно бросила Анна в его сторону.
-- Ох, ну до чего ты мне надоела!
-- А ты мне! -- буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:
-- Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!
Я пожала плечами.
-- А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?
-- Ага, только к ним сунешься ─ сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть... -- с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ─ Крепкая, острая.Хочешь -- на охоту ходи, хочешь -- ружьё заряжай.
-- Ты что, сама ее сделала? -- с интересом спросила я.
-- А кто, по-твоему, -- с самодовольством ответила Анна. -- Погляди, что у меня еще есть!
С этими словами она вытащила из-за пазухи духовое ружьё, которое соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.
Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить "колючку", по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.
-- Анна... -- все-таки решилась я спросить, ─, а как тогда все случилось?..
Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека.Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?
Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:
-- Ты прямо как инспектор Дитрих, -- произнеся это имя, она даже поёжилась. -- Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной... Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, --Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы. -- Но это он только казался добреньким, а глаза стальные... На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал...
Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась.И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.
Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но, наверное, даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышали ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел той злополучной осенью.
Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:
-- Я теперь не человек. Я -- зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ─ р-раз!
Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.
Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:
-- В шахматы играешь?
-- Играю! -- быстро кивнула я.
-- Это хорошо... Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что прежде всего они надсмотрщики, а только потом -- люди.
Анна сделала первый ход пешкой и спросила:
-- А что, давно ты в шахматы играешь?