— Быстро пронюхали.
— А что они могли тут пронюхать? Но мы должны были сообщить матери Асенова в Мюнхен. Такие вещи нельзя скрывать. К тому же у нас нет оснований скрывать.
— Естественно.
— Да, но необходимо максимально ускорить расследование. Я говорил уже тебе: я не хочу вмешиваться в твои дела, но имей в виду, что каждый выигранный день означает для нас выигрыш в борьбе с клеветой против нашей страны.
— Понятно, — отвечаю с затаенным вздохом и встаю.
— Что касается остального, действуй по своему плану, — заключает полковник и слегка усмехается, что на его лаконичном языке означает: «Извини, что я на тебя давлю, но и на меня давят».
Кто-нибудь, вероятно, может предположить, что после всего этого я кинусь в очерченный мною круг, как разъяренный тигр на арене, и вцеплюсь зубами и ногтями в слабые звенья цепи, пока какое-нибудь из них не завопит: «Ой! Прошу прощения! Я — убийца!»
Ничего подобного. Я усаживаюсь поудобнее за своим столом, хотя идет уже пятый день, беру в одну руку телефонную трубку, в другую — сигарету и, вооруженный двумя этими невинными инструментами, начинаю беседовать с коллегами из различных отделов. Потом, исчерпав темы для бесед, спохватываюсь, что в последнее время я совершенно оторвался от всего происходящего в мире и в нашей стране, и разворачиваю газету.
Хотите — верьте, хотите — нет, но чтение газеты продолжается целый день. Главным образом потому, что мне не дают спокойно ее дочитать. Поскольку я уже задал по телефону ряд вопросов разным людям, они начинают звонить мне, чтобы ответить на эти вопросы.
Примерно так же проходит и следующий день. Рабочего места я не покидаю ни на минуту. И — никаких событий, кроме тех, что касаются замкнутого круга, который меня интересует. Зато нет недостатка в событиях на известном расстоянии отсюда. Еще две эмигрантские радиопередачи с намеками на политическое убийство, совершенное способом, характерным для уголовного преступления.
В нашей печати тоже появляются краткие сообщения о том, что ведется следствие. Это вынуждает меня снова возвратиться к газете.
Но газету делают люди, и я устанавливаю это совершенно определенно на седьмой день с начала расследования, когда ко мне в кабинет прорываются несколько журналистов. Отсылаю их в соответствующий отдел и только собираюсь набрать очередной номер, как вошедший в комнату лейтенант сообщает мне, что какая-то молодая женщина упорно хочет меня видеть и столь же упорно отказывается сообщить свое имя.
«Дора! Наконец-то!» — думаю я, и приказываю впустить ее.
Увы и ах! Женщина, которая является ко мне, не имеет ничего общего с Дорой, кроме, разумеется, пола и отчасти — возраста.
— От меня вы не отделаетесь! — заявляет она угрожающе, приближаясь к моему столу. — Наша общественность имеет право знать истину, товарищ подполковник!
Проворная особа. Пронюхала даже, что меня повысили в звании.
— Ну, если речь идет об общественности, тогда другое дело, — поднимаю я руки. — Но, понимаете ли, на данном этапе не все еще можно обнародовать.
— Я в этом разбираюсь. Я задам вам только несколько скромных вопросов.
— Если они скромные, задавайте.
Женщина тут же устраивается на стуле, молниеносно вытаскивает из своей сумки блокнот и ручку, откидывает со лба мешающие ей волосы и спрашивает:
— Кто, по-вашему мнению, убийца?
— Естественно, тот, кто совершил убийство.
— Вы шутите.
— Вовсе нет. Я говорю вам чистую правду.
— А с какой целью совершено убийство?
Сосредоточиваюсь, потом отвечаю:
— Мне кажется, что целью было помешать потерпевшему продолжать свою жизнь.
Начав записывать, она вдруг останавливается на середине Фразы и смотрит на меня с возмущением.
— Я что-нибудь перепутал? — спрашиваю.
— Скажите хотя бы, каким методом вы пользуетесь при расследовании?
— Простейшим: иду от человека к человеку и расспрашиваю.
— Вы невозможны!
— Напротив, — возражаю, — я возможен и даже совершенно реален, однако я ничего больше не знаю.
— А кто знает?
— Убийца.
— Но наша общественность имеет право узнать истину.
— Она узнает, не беспокойтесь.
— Но тогда сообщение появится во всех газетах.
— Тем лучше.
— Но для чего же тогда репортер? Радость открытия?
— Радость открытия?! — восклицаю. — А вы думаете, мне не нужна хоть капелька такой радости?