– Вроде того…
Теперь уже Икер чувствует себя идиотом. Экипировка начинающих горнолыжниц, как правило, не предполагает присутствия хлопка, разве что какая-нибудь простушка, впервые посетившая курорт, напялит на себя обыкновенную майку вместо термобелья. Комбинезоны, которые так приятно расстегивать во время петтинга в кабинке фуникулера, шьются из мембранной ткани; горнолыжные свитера – из флиса, шерстяные шапочки и варежки вообще можно сбросить со счетов или заменить их шлемами из пластика и перчатками с кожаными вставками. Место хлопку так и не нашлось, а может, все эти два года утка-Альваро плавал вдали от Доломитовых Альп?
В каком-нибудь другом месте, где носить термобелье не обязательно, а вещи из хлопка не только удобны, но и функциональны.
Азия с ее вечной жарой и влажностью подошла бы. Почему Икер вдруг подумал об Азии?
Камбоджийская купюра.
Та самая, которая была унесена Лаурой в тапас-бар «Папагайос», и эту купюру горничной вручил никто иной, как Альваро. Вряд ли он рыскал по сан-себастьянским нумизматическим лавчонкам в ее поисках, скорее всего, просто привез с собой. Посадочный талон на рейс «Барселона – Сан-Себастьян» проливает свет на финальный отрезок маршрута, а что было до этого? Ответ, наверняка, отыскался бы в паспорте Кристиана Платта, но паспорт исчез. Вместе с телефоном, по которому Альваро изъяснялся на неустановленном языке с итальянской тканевой прослойкой. Их прихватил с собой преступник? Или тот весельчак, что посчитал нужным пригласить горничную в номер с видом на убийство, перевернув табличку? Весь день, если верить Лауре, на двери маячило «Не беспокоить», но в восемь вечера ветер переменился и неустановленный кто-то решил вытащить труп из тени. Аккурат в тот самый момент, когда Субисаррета собирался послушать Бенсона…
Вот черт.
Это все «Джаззальдия», она не только меняет реальность, но и умеет быть безжалостной. Циничной. Даже сейчас Икер смутно сожалеет о загубленном джазовом вечере и называет труп трупом, хотя это – Альваро, пусть и перекрашенный в британца Кристиана Платта.
Его лучший друг.
– У вас ведь установлены видеокамеры, не так ли?
– Конечно, – Аингеру горделиво выпячивает нижнюю губу. – Одна камера есть в холле, другая – на улице перед отелем.
– А на этажах?
– Нет. Сожалею, но нет. Мы как раз меняем оборудование, и камеры должны были привезти через три дня… Сожалею.
– А на парковке?
– У нас нет парковки.
Ну да. «Пунта Монпас» – не самый выдающийся отель, не «Мария Кристина», с ее безупречной и хорошо отлаженной системой безопасности. Максимум, что может предложить «Пунта Монпас» (помимо слегка жмущих в плечах номеров) – это вид на море, на бухту и на гору Ургуль. Ту самую, где Альваро, переодевшийся в кожу другого человека, собирался встретиться с… кем?
Можно загубить еще один джаззальдийский вечер, заменив его восхождением на Ургуль, которое так и не успел совершить Альваро. Можно попросить у начальства с десяток человек в штатском, но что-то подсказывает Икеру: это будет заведомо провальная операция. Во-первых, потому что на Ургуль вечно толкутся сотни туристов и искать среди них кого-то одного, даже не зная, кого именно, – все равно что искать иголку в стогу сена. Пуговицу на футбольном поле. Во-вторых…
Почему это Икер решил, что одним из встречающихся обязательно должен быть Альваро? Что если ему всего лишь нужно было передать проклятое послание на купюре? В пользу этой версии говорит завтрашний билет, найденный в чемодане. Один человек не может быть в двух местах одновременно, разве что Альваро и Кристиан Платт вдруг оказались бы разными людьми. Но это один и тот же человек, как бы ни хотелось Икеру думать обратное. К тому же, если верить словам Аингеру, фотография в паспорте в точности соответствовала предъявителю, которого инспектор Субисаррета знал как:
Альварито (так ласково звала его памплонская тетка)
Альваро, или Борлито (так иногда звал его сам Икер – «кисточка», из-за страсти к рисованию).
Было еще несколько школьных прозвищ, довольно обидных – что-то на манер «крысеныша», из-за этих прозвищ Икер дрался с обидчиками до крови. А сам Альваро никогда не влезал в драку: не потому, что боялся, а потому что относился к такими укусам (самым что ни на есть крысиным по сути) философски. Много позже, когда они повзрослели, Альваро сказал другу: «Я был не такой, как все, вот и казался им крысой. А они казались мне мотыльками».
Помнится, Икер не нашел, что ответить. Мотыльки – не так уж плохо, нежности в них намного больше, чем в крысах, и они не выглядят отталкивающе, не снуют по помойкам, не волочат за собой измазанные в нечистотах хвосты. Но глаза Альваро вовсе не были полны любви и всепрощения, когда он говорил о мотыльках. Совсем напротив, они заблестели каким-то странным потусторонним блеском. В его глазах не было воздуха, и свет в них казался зыбким – как в той нарисованной, наглухо запаянной бутылке из-под сидра.