И вот снова наступает утро. Утро чуть светлее вчерашнего. Туман рассеялся. Конец мрачному лондонскому фону, столь подходящему для распутывания историй. Глядя на мокрые деревья, растрепанные вчерашним ветром, я набираю номер дирекции и вызываю своих людей. Они приезжают быстро — настолько быстро, чту у меня даже не хватает времени побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Я трогал заросшее щетиной лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:
— Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта, студентка. Как ты думаешь, а?
— Обыщем. Почему не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.
— Вот именно — чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.
— Вы все шутите, товарищ майор.
— Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?
— Понятно, товарищ майор.
Что все будет сделано чисто, безукоризненно — это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать все вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины — все будет тщательно простукано и прослушано.
Холмс, этот ревматик, полагал: чтобы найти решающую улику, нужно внезапное озарение, наитие. Оглядываешься, подперев голову рукой, и лихорадочно соображаешь, где, учитывая характер мыслительных процессов, протекавших в голове убийцы, он мог спрятать свою улику? Железная логика, черт побери, должна подсказать правильное решение. А дело куда проще: перерывай сантиметр за сантиметром— птичка сама попадется в сети. Скучновато, конечно, как метод, мелочно и даже бюрократично, но в общем и целом — эффективно.
Сторонний наблюдатель, у которого достанет терпения следить за мной, может, пожалуй, еще подумать, что я хожу от человека к человеку просто так, чтобы потрепать языком. Дабы избежать недоразумения, скажу, что я работаю по плану. В план мой на утро входит, например, посещение неких дам. Но так как упомянутые дамы могли бы истолковать мой внешний вид как проявление неуважения к их персоне со стороны власти, я слегка видоизменяю план и начинаю визиты с инженера. Я застаю его за хлопотами по хозяйству, точнее — за варкой кофе. Этот человек, видать, и впрямь приобретет привычки старой девы. Если уже не приобрел… Не удивлюсь, если увижу, как он сидит и гадает на кофейной гуще — письмо ему придет издалека или предстоит дальняя дорога.
— Заходите, — приглашает меня со свойственным ему радушием Славов. — Одну минутку — как бы кофе не сбежал.
Он бросает на меня беглый взгляд и добавляет:
— Вы, видно, с головой ушли в эту историю. Если хотите, можете пока использовать время и побриться. Я просто не выношу, когда у меня отрастает щетина. Бритвенный прибор над умывальником. Чистый.
В том, что он чистый, я не сомневаюсь. Все здесь чисто, в этой квартире. Так чисто, что мухи дохнут со скуки — как выразился недавно кто-то.
— Что ж, идея вполне разумная, — буркаю я под нос. — Надеюсь, использование чужой кисточки не будет истолковано, как принятие подкупа?
Присматривая за кофе, Славов пускает в ход знакомую реплику:
— Вы все шутите.
— Я-то шучу, да другие не шутят. Там пытаются подсунуть деньги, тут предлагают поцелуй…
Сняв с себя галстук и пиджак, я тщательно намыливаюсь перед зеркалом. И только тогда Славов замечает:
— Догадываюсь, кто предложил вам поцелуй.
— Ошибаетесь, — отвечаю я, стараясь, чтобы мыло не попало мне в рот. — Это одна старая история. Летом, на дансинге… И к моей профессии не имеет ни малейшего отношения. А вы умеете танцевать?
— Танцую, но скверно, — несколько ошарашенный, отвечает мне инженер.
— Кто вам сказал, что вы плохо танцуете? Жанна?
— А кто ж еще? — сопит инженер, аккуратно разливая кофе. — Женщины на таких не вешаются.
— А почему? — спрашиваю я, на секунду прекращая бриться. — Вы не глупы. И не урод. Вообще никаких видимых дефектов…
— Не знаю, почему. И, откровенно говоря, меня это не очень интересует.
Покончив с бритьем, осторожно предлагаю:
— Хотите, я раскрою вам тайну? Только боюсь, что вы обидитесь…
— Ничего. Я не из обидчивых.
Сунув голову под холодную струю, я плещусь, и мне кажется, что жизнь начинается для меня сызнова.
— Вы немножко… как бы это сказать… скучны…
— Чувствую, что вы вчера разыскали Жанну, — с горечью замечает Славов.
— Да, я ее разыскал. Но констатация принадлежит не Жанне.
Инженеру не хочется вступать в спор. Он любезно протягивает полотенце и, пока я привожу себя в порядок, моет и кладет на место бритвенный прибор.
— Вы — человек порядка, — отмечаю я. — Просто завидую. Минимальными средствами обеспечиваете себе полное удобство. Только не забывайте, что людей нельзя аккуратно раскладывать по полочкам в целях вашего удобства.
— Не вижу связи, — бормочет инженер.
— Да, а я был почти в восторге от точности выражения. Но ничего, не обращайте внимания. Вообще, если что не поймете, не углубляйтесь… Кстати, что за тип этот Том?
— Не знаю. Никогда его не встречал и вообще мне неудобно об этом разговаривать.
— Мне тоже неудобно спрашивать иногда, но приходится. Студент или бездельник?
Славов, присев к столу, отпивает глоток. Потом, не поднимая головы, отвечает:
— Был студентом. А сейчас бездельничает. Впрочем, Жанна информирует вас подробнее. Она, по-моему, видит его каждый день.
— Что толку, если она его видит? Любовь, говорят, слепа.
— Может, я тоже ослеплен?. — шепчет инженер.
— Ревностью?!
Выпив свой кофе, Славов долго смотрит в пустую чашку. Не думаю, чтоб он гадал.
— Ну бог с вами, не будем выходить за рамки служебной темы. Хочу только добавить, что гордость тут ни к чему. Пока ты играешь в гордость, те, попроще, приступают к иной игре.
Славов молчит и смотрит перед собой. Потом спохватывается:
— Кофе остынет.
Я, не присаживаясь, пью. Походные нравы в моем обычае. Потом закуриваю сигарету. После глотка крепкого кофе она кажется совсем неплохой. Дабы повысить ее качества, я снова протягиваю руку к кофе.
— С риском второй раз быть обвиненным в подкупе, все же допью, пожалуй.
Славов не отвечает. И вообще не слушает — сделался совсем рассеянным. Может быть, принял близко к сердцу мое замечание о гордости. А может, просто напевает про себя: «Ля донна е мобиле…»
Над нами отчетливо слышатся шаги лейтенанта и его людей. Они передвигают что-то тяжелое.
— Слышите? — поднимаю я глаза к потолку.
Славов вздрагивает.
— Что?
— Как хорошо слышно?
— Да. Но какое это имеет значение?
— Сейчас, — признаю я, — никакого. Но шаги, которые вы слышали в тот вечер, безусловно, имеют значение. И те звучали у вас над головой так же отчетливо, как эти. Чьи то были шаги?
— Я сказал уже…
— Меня не интересует, что вы сказали… — перебиваю я его. — Мне надо знать, о чем вы умолчали. Так чьи же это были шаги?
— Вы толкаете меня на подлость…
— Я хочу, чтобы вы сказали правду. «Правду, всю правду и только правду», как когда-то присягали.
Славов некоторое время молчит. Я прихожу ему на помощь. Это ведь человек логического мышления. Значит, надо подлить логики.
— Не забывайте, — говорю я, — что если вы решили кого-то уберечь, то действуете предельно глупо. Не потому, что заботитесь о существе, которое и думать о вас забыло. Это, может, даже благородно. А потому что на моем месте каждый рассуждал бы примерно так: раз этот молодой человек молчит, значит, хочет прикрыть кого-то. Зачем это ему понадобилось? Да потому что этот кто-то, видно, очень дорог ему. Кто же пользуется его симпатиями? Один-единственный человек — Жанна. Итак, конец силлогизма: Славов скрывает, что он слышал шаги, потому что это были шаги Жанны.