Жанна. Временно зачеркнутый пункт разработанного мною плана. Пора снова возвратиться к нему — больше нельзя откладывать. Я начисто выбрасываю из головы всякие воспоминания о баранине и опять отправляюсь в путь. Шагаю по улице под дождем — и мысли шагают со мною рядом. Кое-какие версии отпадают, кое-какие проясняются. В голове становится просторней. Я раздумываю над последней возможностью: выпить чашку кофе в «Кознице». Заглядываю внутрь через стекло. Очередь перед автоматом небольшая. Времени, видимо, потеряю немного. Это окончательно решает вопрос.
Кофе обжигает, а горячая пища, я говорил уже, не в моих привычках. Дожидаясь, пока он остынет, я от нечего делать рассматриваю пару за соседним столиком. Появись эти двое в «Варшаве», они шокировали бы общество. Грубые свитеры, туфли за 15 левов. Диагоналевые брюки. Бумажная юбчонка. И это в декабре! Что совершенно не мешает им чувствовать себя прекрасно. Парень близко склонился к девушке. Она безотрывно смотрит в его глаза. Каких-нибудь два пальца расстояния отделяют их от поцелуя — и от штрафа за непристойное поведение в общественных местах.
Это напоминает мне другую историю, случившуюся с двумя другими на морском берегу, под корявым миндальным деревом.
Смена ее кончалась. На другой день ей предстояло уезжать. В совместных прогулках, в разговорах о всякой всячине время пролетело незаметно. У меня была последняя возможность затронуть некоторые конкретные темы и особенно одну из них.
Я для храбрости закурил и приготовил мысленно фразу, но вместо этого произнес:
— Итак, завтра?
— Завтра…
Ночь была светлой. Круглая луна самого что ни на есть банального типа вставала над морем и серебрила его — точь-в-точь, как на почтовых открытках эпохи моего начального образования. Лицо девушки было смутно-белым, что отнюдь не портило его, а губы едва заметно улыбались. Мне показалось, что она смеется над моей непредприимчивостью. Поэтому я наконец решился преподнести ей небольшой урок.
— Может, женимся? Ты и я. Что ты на это скажешь?
Она засмеялась, но не вслух, а одними губами. И ничего не ответила.
— Если тебе нужно обдумать ответ, лучше не стоит. Не имеет смысла.
На этот раз она громко расхохоталась, но опять ничего не сказала.
— Не вижу абсолютно ничего смешного, — мрачно заметил я.
Тогда она наконец промолвила:
— Я все думала, скажешь ли ты мне это и если скажешь, то в какой форме. И решила, что именно так. Как будто речь идет о пустяке: «Может, выпьем бутылку пива?»
— Ладно, допустим, что ты страшно проницательна. Но ты так и не ответила на мой вопрос.
— И не собираюсь, — засмеялась она.
— Правильно. Не надо. Не имеет смысла.
Все было ясно и без слов. Склонившись ко мне, она неожиданно положила мне руку на плечо. Я попытался было высвободиться — очень нужны мне чьи-то утешения, но рука ее еще крепче обняла меня, и все смешалось: я почувствовал, как ее губы прикоснулись к моим.
— Ты мальчишка. Большой мальчишка, — сказала она потом.
— Хорошенький мальчишка — сорок лет.
— Это ничего не значит. Зрелые люди не принимают серьезных решений после пяти прогулок у моря…
— Их было не пять, а восемь.
Девушка снова улыбнулась.
— Знаю. Но это ничего не меняет.
Позже, возвращаясь в свой дом отдыха, она как настоящая учительница постаралась мне растолковать, что представляю собою я, словно для меня это было нечто совершенно незнакомое. При этом она внушала мне, что я не имею понятия и о ней, что, возможно, я многое придумал и принимаю необычное решение только потому, что на двадцать дней попал в непривычную обстановку… Или потому что вообразил, будто она ждет от меня этих слов, и не захотел ее разочаровывать… Или потому, что внезапно почувствовал, как я одинок…
— Но потом ты вернешься домой, начнешь работать и, может быть, подумаешь: «К чему все это было нужно?» А я не хочу, чтобы ты думал, будто я и море подвели тебя…
— Вовсе не собираюсь ничего такого думать. Все это чистейший вздор.
Обратный путь показался нам слишком коротким. Вот и ее дом отдыха — нам пора расставаться. Но из ресторана доносится мелодия, знакомая нам обоим, и девушка говорит:
— Пойдем потанцуем. Ведь последний вечер.
— Именно поэтому мне не хочется его портить.
— Тогда просто посидим…
Юноша и девушка за соседним столиком, наглядевшись друг на друга, встают. Кофе мой давно остыл. Наспех проглотив его, я возвращаюсь к мелким заботам сегодняшнего дня и, в частности, к невыполненному пункту моего плана. Выйдя, нахлобучиваю шляпу на лоб — чтобы поскорей сосредоточиться — и направляюсь к ковчегу мертвеца.
Из всех обитателей ковчега налицо одна тетя Катя.
— Все еще нету, товарищ начальник… И обедать не приходила…
— А вообще она приходит когда-нибудь домой?
Катя пожимает костлявыми плечами и сочувственно смотрит на меня.
— Все они, нынешние, такие… Калачом домой не заманишь. Ветер в голове — и только. Вот мы, бывало…
— Да, да, мне известно ваше мнение по этому вопросу, — спешу я остановить водопад. — А почему вы скрыли от меня, что Жанна в тот вечер была у Маринова?
— Жанна?! У Маринова?! Кто вам сказал?
Я доверительно шепчу ей на ухо:
— Ваша приятельница Мара! Ужасная болтушка, знаете…
До конца рабочего дня остается еще два часа. Я решаю зайти в дирекцию — может, готовы уже некоторые справки. В кабинете, как и следовало ожидать, ни души. Бросив шляпу на письменный стол, я закуриваю сигарету и подвигаю к себе телефон. Но не успеваю я набрать номер, как меня вызывают к начальнику.
— Ну, что нового? — спрашивает начальник и, как всегда, показывает мне кресло перед самым письменным столом.
— Новости есть… Подвигаемся вперед… По крайней мере в оценке версий… Некоторые отпадают.
— И то хлеб, — улыбается начальник. — Когда количество подозрений уменьшается, решение задачи упрощается.
«Порой настолько, что пропадает охота ее решать» — отвечаю я, но про себя, потому что в служебном разговоре неуместны подобные рассуждения.
Вкратце излагаю новости. Начальник внимательно, с интересом слушает и так же внимательно смотрит на меня своими спокойными светлыми глазами. Потом, по своему обыкновению, встает и, сделав несколько шагов по комнате, опирается о подоконник.
— Да. Ты, по-моему, прав. Улики ведут в одном направлении. Время покажет, верном или нет, но пока все клонится к этому. Хотя, повторяю: не увлекайся. Действуй без предвзятости.
— Нет у меня никакой предвзятости. Даже, откровенно говоря, я иногда задаю себе вопрос: стоит ли из-за смерти такого законченного негодяя, как Маринов, к тому же больного раком, обреченного…
Начальник против обыкновения не дает мне договорить, словно боясь, что я вот-вот ляпну нечто совершенно неуместное. Голос его сух, официален.
— Стоит, нечего и спрашивать. Стоит, хотя и не из-за этого негодяя, а из-за принципа, который тебе доверен и который ты носишь в себе.
Разговор, надо полагать, окончен. Я порываюсь встать. Полковник жестом усаживает меня обратно. Светлые глаза устремлены на меня.
— Кури…
Я закуриваю.
Светлые глаза продолжают изучать меня.
— Ты что-то выглядишь усталым.
— Пустяки! Через мои руки проходили куда более сложные расследования.
— Дело не в сложности, а в отношении.
Начальник опирается о подоконник. Взгляд его светлых глаз меняется. Сейчас он снова неофициальный.
— Вчера мне хотелось тебя предостеречь от лишней мнительности. А сегодня ты ударился в другую крайность… Мнительность и мягкотелость в нашем деле одинаково вредны.
— Я не ребенок, — отвечаю я нервно.
Видно, я и впрямь устал.
Полковник ласково улыбается.
— А я и не считаю тебя ребенком. Мы с тобой просто разговариваем. Бывают моменты — ты их испытал, — когда нам хочется поступать так, как нам подсказывает вкус, наша субъективная оценка. Только мы с тобой, брат, не судьи. А если мы начнем вершить правосудие по собственному усмотрению и желанию вместо того, чтобы вести расследование, не знаю, до чего мы докатимся…