И какое оно будет, будущее? Неужели и тогда сохранится преступность, а значит, милиция, исправительные лагеря?
Нет. Я не мог себе представить этого. Люди будущего были для меня непостижимыми в своей учености, мудрости и чистоте.
Но, с другой стороны, сто лет назад человечество, наверное, думало о нас, что мы будем совершенны…
Так я рассуждал, шагая от Нассонова по утихающей станице с подшивкой «Недели».
Перелистав газеты, я нашел там двадцать первый номер. Целехонький и невредимый. И зародившееся было ранее предположение — вдруг Женька или его дружки, тут же рассыпалось в прах.
На всякий случай постучался на половину Ксении Филипповны. Она еще не ложилась и предложила мне самому порыться в кипе журналов и газет, наваленных в тумбочке под стареньким телевизором, который я и не упомню, когда включался.
Двадцать первый номер «Недели» был также на месте. Все листы до одного целы.
Значит, на самокрутку пошел экземпляр, взятый из библиотеки. Но ведь мог быть и такой случай — кто-нибудь купил газету в городе.
17
Я узнал, что Лариса Аверьянова уехала в район. И еще: вернулся Арефа Денисов, так и не выяснив, где сын.
Арефу я сам не видел. Ксения Филипповна сказала, что старый цыган встревожен.
А Лариса как будто бы взяла направление из нашей амбулатории в районную больницу.
Болезнь библиотекарши меня огорчила совершенно искренне. Надо бы узнать, что с девушкой. К сожалению, еще не был знаком с Ольгой Лопатиной, землячкой моей. Опять преграда — матушка попадья. Надо бы зайти к Юрловым. Да, зайдешь к ним, и Сычов первый пустит слух, что я дружу с поповской семьей. Все же я решил заглянуть к Юрловым. Нельзя же, на всех оглядываться! Вот отец Леонтий, он не опасался меня, не боялся, что скажут верующие. С другой стороны, все жители станицы — на моем участке. И поп тоже. И если побываю у него дома, ничего страшного. Поболтаем с моей землячкой о Калинине. Может быть, отыщутся общие знакомые…
Но я узнал, что матушка тоже укатила в райцентр, в больницу. Сказал это сам отец Леонтий, которого я снова застал в спортзале. Он бодрился, а я чувствовал, что его гнетет какая-то печаль, которой он хотел бы с кем-нибудь поделиться, однако не смел. То ли ему было стыдно, то ли печаль такая горькая, что боялся он, как бы излияния не перешли край. По его всегда спокойным, чуть-чуть насмешливым глазам было видно: худо пришлось отцу Леонтию, так худо, что скрывать нет сил.
Он все-таки сдержался. Не открылся.
Мои ребята осваивали борьбу на удивление хорошо. Этому помогло, вероятно, что по телевизору показывали передачу «А ну-ка, парни!». Там в программу состязаний входило самбо. Поговаривали, что у нас в районе тоже будет проводиться такой же конкурс. Я уже давал упражнения на выполнение трудных подсечек, бросков, рычагов, захватов и зацепов.
Раза два на занятия приходил парторг Павел Кузьмич. Он молча сидел на скамеечке, говорил свое: «Вот такая штука!» — и уходил, кажется, довольный.
И еще один человек стал присутствовать на занятиях. Тяжело вздыхая, бросая на меня умоляющие, жалостливые взгляды. Люба Коробова. Крепкая, коренастая девушка с конопатым, обветренным лицом.
Но не мог же я организовать женскую группу… из одного человека. Да и не было у нас женщины-тренера.
Но Люба продолжала приходить в спортзал и наблюдала за тренировками ребят.
О ней я вспомнил тогда, когда меня в свой кабинет вызвал Нассонов.
О Маркизе председатель ничего не спросил, потому что знал обо всем не хуже меня. Смотрел он на это дело мрачно и всем видом показывал, что я ни на что не гожусь.
— Не хочется сор из избы выносить,— сказал председатель,— но что поделаешь… Надо одного-другого припугнуть, чтобы остальным неповадно было. Совсем замучил меня завптицефермой. Вишь как обнаглели, яйца тянут, будто из своего курятника. Мне не с руки. Председатель… Ты задержи кого-нибудь с поличным, взгрей… В общем, учить тебя нечего, сам знаешь. Только не очень-то круто. Припугни только. Смекаешь? Я усмехнулся:
— Смекаю… Красиво ли будет засаду устраивать? Может, еще с пистолетом?
Нассонов крякнул:
— А дружина твоя на что?
— Дружина не моя, общественная, колхозная.
— Давай не будем считаться. Спусти ребятам директиву, направь, так сказать.
В общем, такая перспектива мне не нравилась,— быть пугалом. Если серьезно какие нарушения — лучше действовать строго, по закону. Но злить председателя не хотелось. И так наши отношения были не сахар.
Не откладывая в долгий ящик, я поговорил с Любой Коробовой. Она была польщена доверием. Назвала двух ребят из дружины, с которыми хотела бы провести операцию на ферме.
Я не возражал. Только попросил все выдержать в строжайшей тайне. Хотя и понимал, что в деревне это почти невозможно.
Ко всем этим не очень приятным делам прибавилось еще одно — опять пришла с жалобой Ледешиха. Хуторские -ребятишки залезли к ней в сад и обобрали яблоню-скороспелку.
— Не пришла бы, товарищ начальник, было бы это через месяц. Яблок тогда — завались. А это скороспелка. Не трогала ни яблочка. Все берегла для снохи. Сын пишет, хворая она шибко. На Севере живут. У них витаминов каких-то не хватает. Аккурат собиралась не сегодня-завтра посылочку отправить. Это все Славка Крайнев пацанов настроил, анархист. Сам верховодил. В отместку мне за Бабочку.— Ледешиха принялась платочком вытирать глаза.
Мне стало жалко ее. Одно дело — неурядицы между взрослыми, другое — когда встревают ребята. И браться за них по-настоящему тоже как-то неловко. Не составлять же протокол из-за яблок…
Глядя на вконец расстроенную пожилую женщину, я понял, что, в сущности, она очень одинокий человек. Вся ее ершистость, хваткость идет оттого, что трудно ей, уже совсем немолодой, в одиночку, со своей старостью и болезнями, добывать хлеб насущный.
Я пообещал ей, что приеду в Крученый и наведу порядок.
Где-то глубоко в душе затаилась обида на Славку Крайнева. Цацкаешься с ним как с писаной торбой. А он фортели выкидывает. А шишки на меня.
Но больше всего занимал мой ум Маркиз. Если его украли и я не распутаю этот клубок, грош мне цена.
Прежде всего злило то, что здесь, в станице, я не смог по-настоящему провести следствие. Первым делом надо было бы пустить по следу служебно-розыскную собаку. Лошадь не птица, по земле ходит. Ищейка могла бы сразу вывести на правильный путь. Я этого не сделал. И время теперь упущено безвозвратно.
Ехать объясняться с Арефой и его женой — прямо нож в сердце. Любое мое действие оценивалось и обсуждалось на всех завалинках. Обидеть Денисовых ничего не стоило. Я ждал: может быть, Арефа придет сам. Но он не появлялся.
И я отправился в Краснопартизанск посоветоваться с замначальника. Он выслушал меня внимательно.
— Раз письменного заявления нет, дела пока не заводи. Но проверь. С одной стороны, хорошо, что ты стараешься,— сказал он.— Если все-таки действительно кража, дай знать. Возбудим дело. Следователя подключим.
— В деревне надо осмотрительней. Все друг у друга на виду. Это не город.
— Правильно. Но ведь и на селе встречаются нарушения. И какие!
— А все-таки тише. Зам усмехнулся.
— Ты говоришь, тише… Не помнишь, в «Известиях» писали о банде подростков в Саратовской области? В районном центре. Пацаны пятнадцати-шестнадцати лет совершили семь убийств! Эта «городская романтика», в кавычках, конечно, и в деревню проникает. Вот так. А если ты, как черт ладана, будешь бояться кого-нибудь ненароком обидеть,— туго придется. Такая у нас специальность: мало в ней привлекательного. Насчет служебной собаки ты сплоховал. Надо было позвонить нам. Прислали бы. Теперь поздно, конечно. Но ты не отчаивайся. Первым делом — ищи Сергея Денисова. Надо будет — объявим розыск. И девушку расспроси поподробней.
Я вышел от замначальника райотдела раздосадованный на самого себя. Как ему объяснишь, что труднее всего мне разговаривать с Ларисой?