А сегодня днем идут они по дороге от птицефермы. Люба сразу заприметила, что впереди шагает Сычова. Да как-то не так. Руки неестественно растопыривает. Нагнали они ее, нарочно разговорились. Сычова все старалась отстать. Тут как раз проезжала машина с колхозниками в центральную усадьбу. Ребята остановили ее. Сычовой ничего не оставалось делать, как полезть с ними в кузов. Пробралась она к кабине, стала держаться за борт. И уже около самой Бахмачеевской шофер остановился почему-то, а затем резко рванул вперед. Ну, она привалилась грудью к кабине. И потекла из кофты яичница…
Я тебе отвод даю. Имею право! — вдруг закричала Сычова во весь голос.
Мы составили протокол, все честь по чести. На всякий случай я позвонил на птицеферму. Конечно, яйца оказались ворованными.
Я колебался, что делать с задержанной. Пугнуть — как советовал Нассонов? Такую не запугаешь. Сколько раз сходило с рук. Еще больше обнаглеет. Наказать? Представляю, какую бучу поднимет ее муженек!
Я прошел в кабинет Ксении Филипповны и позвонил председателю.
Он попыхтел в трубку, покрякал. И спросил:
— Значит, много шуму наделал?
— При чем здесь шум? Хищение налицо. Вы бы слышали, как она крыла всех.
— От этого, положим, не умирают,— усмехнулся Геннадий Петрович, сам любивший крепкое словцо.— А вот воровство пресекать пора. Скажи, как это она ухитрилась столько яиц в пазуху упрятать?
— Ухитрилась,— сухо сказал я.
— Коммерсантка.— Он помолчал.— А зачем, собственно, ты звонишь мне?
— Ваше ведь задание выполнял,— в свою очередь усмехнулся я.
— Выношу благодарность перед строем.
— Спасибо.
Я медлил. Чувствовалось, что Нассонов тоже не хотел заводить дело далеко. Он откуда-то пронюхал, что Сычов слал на меня анонимки… Сычов лягается больно. Повезу в райотдел,— сказал я.
— Как знаешь,— неуверенно проговорил председатель.— У тебя на руках законы.
Я положил трубку, досадуя на самого себя. Вот опять моя неуверенность! Ведь знал же, что разговор будет именно таким… Надо везти в райотдел. Так будет лучше.
Сычова села в коляску присмиревшая. Я взял с собой Коробову, и мы покатили в город.
Стояло золотое лето, обремененное густым разнотравьем, уставшее от жары и хлопот родить плоды. Степь выгорела. Ее желтые просторы недвижным ковром пролегли под солнцем. Ветер не тревожил сухую полынь.
Природа, казалось, дремала в послеобеденном полусне. Все ее звуки, все запахи выветрились. Только звенели шины по размягченному асфальту, мягко урчал двигатель, да резко пахло бензином и жирной духотой гудрона. В суматохе я забыл про Арефу и ругал себя, что никого не предупредил задержать его: наверняка оборочусь за троечку часов.
В Бахмачеевском меня отчитал майор:
— Составил протокол, и пусть себе гуляет, пока проведешь расследование…
Я растерялся:
— Хотел, чтобы здесь. Объективнее… Скажут, что пристрастен,— оправдывался я.
Мягкенький недовольно хмыкнул:
— Тебе поручили участок, стало быть, доверяют. Ежели по каждому случаю к нам будут возить со всего района нарушителей, нам и двести человек не хватит штата в РОВДе. Закон знаешь?
— Так точно,— уныло ответил я.
— Так выполняй его строго. А то действительно кое-кому даешь повод…
Он замолчал. И я понял, что Мягкенький давно догадался, что автор анонимок на меня — Сычов.
— Что прикажете? — спросил я.
— Что прикажу? Отпусти Сычову. Сам отлично знаешь, что расследованию она не помешает.
— Слушаюсь…
— И еще лучше — отвези сам назад. По-деликатному. Вежливость, она в нашем деле не помеха. Неприступней и крепче выглядеть всегда будешь.
Вышел я от начальника как ошпаренный. Сычова, не в шутку перепугавшись, опрометью метнулась из РОВДа, когда ей сказали, что она свободна. Домой ехать со мной отказалась. Рада была, что отпустили.
Я позвонил на Бахмачеевскую. Оксана ответила, что Арефа был и, не дождавшись, уехал домой. Жаль.
Когда я немного успокоился после выговора начальства, меня захлестнула мысль: рядом Лариса. В двух минутах ходьбы от милиции.
Мы вышли с Любой Коробовой на улицу.
— Домой? — спросила она. И я почувствовал, что ей хочется потолкаться в магазинах. Жалко было упускать подвернувшуюся оказию.
— Знаешь, Люба, у меня тут еще одно небольшое дельце. Ты пока походи по магазинам, посмотри, а через часок двинем.
Уговаривать ее не пришлось. Она тут же исчезла в универмаге.
Первым делом я смотался на рынок. Купил самый большой арбуз. Хотел еще было прихватить помидоров, но постеснялся: уж этого добра, наверное, хватает.
Лариса мне обрадовалась. Она достала где-то нож и алюминиевую миску. Мы устроились в глубине садика. Возле каждой скамейки стояло ведро для корок, потому что теперь к больным приходили обязательно с арбузами.
— Ты любишь арбуз с черным хлебом? — спросила девушка.
— Не знаю. Не пробовал.
— Постой, принесу хлеба.
Она снова побежала в комнату.
Я был озадачен. Вела она себя так, будто ничего не было — ни Чавы, ни Маркиза. Мы сидели как хорошие, близкие друзья, над нами ласково светило солнце, добираясь до земли сквозь жидкие ветви верб.
— Здорово с хлебом, правда? — спросила Лариса.
— Действительно,— подтвердил я.
— Это я здесь научилась, в колхозе.
— И давно ты здесь?
— Второй год. Сразу после культпросветучилища.
— А библиотека — по призванию? Она засмеялась:
— У тебя милиция — по призванию?
— Почти…
Лариса недоверчиво усмехнулась.
— Ну и у меня, значит, почти… Все девчонки хотят быть актрисами и чтоб обязательно знаменитыми, а становятся библиотекарями, учительницами, швеями…
— Ты тоже хотела быть артисткой?
— А ты думаешь!
— Одного хотения мало. Надо много уметь. Я в «Советском экране» читал, как нелегко сниматься в кино.
Лариса тряхнула головой:
— Ерунда! Это кому как повезет. Я серьезно готовилась. Плавала, бегала на стадионе, ходила на ипподром. А в цирковое училище не прошла. Срезалась. Ты бы видел, какие девчонки прошли по конкурсу! Бездари… Не думай, что хвалюсь. Я два года пыталась. Не повезло… Ревела как дура. Но ничего не поделаешь! Пришлось пойти в культпросветучилище.
— Я тоже поступал в МГУ. На юридический.
— Ну и как?
— Как видишь! — засмеялся я.— Следователь по особо важным делам…
— Ты еще можешь продвинуться…— Она с грустью посмотрела куда-то вдаль.
— А ты?
— Тю-ю!
Меня рассмешило ее восклицание, которое я часто слышал в Бахмачеевской.
— А Маркиз действительно хороший конь? — осторожно спросил я.
— Отличный! — сразу отозвалась она.— Представляешь, как бы он смотрелся на манеже, в цирке? Ты цирк любишь?
— Люблю. Акробатов, зверей. И клоунов. В Москве все собирался сходить в новый цирк, что на проспекте Вернадского. Куда там! Никак не мог достать билет…
— Пишут, красивый цирк.
— Еще бы! Наверное, манеж раз в десять больше, чем в старых.
Лариса ткнула в меня пальцем и рассмеялась.
— Ты чего? — удивился я.
— Чудак! Все, ну все манежи в мире одного размера — тринадцать метров.
— Иди ты!
— Вот тебе и иди. Стандарт.
— Это что же, как хоккейное поле?
— Оно тоже всегда одинаковых размеров?
— Всегда.
— И цирковые манежи тоже. Это повелось с первого цирка во Франции. Был такой наездник — Франкони. Он жену и сына Наполеона учил верховой езде. Как называют в цирке — «школе». Его цирк назывался «Олимпийский». Оттуда и пошли эти тринадцать метров.
Я прикинул расстояние.
— Не много.
— Достаточно. В старое время на обыкновенном манеже разыгрывали грандиозные пантомимы, с водой, фонтанами, лодками. Места хватало.
— Когда это, в старое?