— Одного коня я помню. Вороной. А другой, врать не буду, не знаю. Кажется, светлый.
— Дратенко один был или с кем-нибудь?
— Их несколько сидело на линейке. Прокатились по станице лихо, почти не задерживаясь…
Вот и все сведения, какие я получил в Альметьевском РОВДе.
Но меня так заинтересовала личность Степы, что я справился о нем у дежурного. После моего долгого визита к замначальника лейтенант стал словоохотливее.
— Степан Гаврилович — сила! Всех лошадей и лошадников знает в области. Что там в области, думаю, по всему югу, до самого Кавказа. Лихой, говорят, кавалерист был. В отряде самого Огнева воевал...
— А кто такой Огнев? — спросил я.
— Ты Огнева не знаешь?
— Не знаю,— честно признался я. Лейтенант покачал головой:
— Про выстрел с «Авроры» знаешь?
— Это каждый школьник знает.
— Правильно. А мало кому известно, что орудием, которое произвело этот выстрел, командовал Огнев Евдоким Павлович. Из соседней станицы Пролетарской. После уж, в гражданскую, он сюда вернулся. Командовал отрядом под началом Пархоменко. Погиб как герой. Так вот, наш Степан Гаврилович в отряде Огнева начинал. В Отечественную получил ранение. Демобилизовался и пошел в милицию. Еще вопросы есть?
…Через час мы сидели с Арефой в хате вдовы Андрея Денисова. Признаться, кочки меня изрядно порастрясли, и разыгрался волчий аппетит. Все мои помыслы были обращены к кухне, где хлопотала Мирикло. Я спросил Арефу, чем это так привлек его соотечественников Маркиз. Жеребца ведь выбраковали зоотехники колхоза.
— Маркиза выбраковали из производителей,— пояснил старый цыган.— А конь красивый. Это у нас почитается в первую очередь. Цыган выбирает коня, как невесту. Чтобы самому было приятно и другие сказали, что красив. Маркиз — видный. Благородный статью. А без осанки и конь — корова. Правда, есть и у него свои недостатки: злой, заносчивый. Только ты никому об этом не говори,— шутливо сказал Арефа.
— Почему?
— У нас, у цыган, самым большим грехом считалось выдать, какой есть скрытый изъян в лошади. Особенно покупателю. За это в старое время били. Крепко били. И владелец лошади и другие. Все били. Вообще предательство не любили. Что знаешь, держи при себе…
— А если убийство? Молчать ведь — преступление. Арефа пожал плечами:
— Конечно, это так… Но в старое время донести за убийство промеж себя тоже считалось позорным. Судили своим судом. По справедливости.
— Убивали? —спросил я.
— Зачем? — удивился Арефа.— Смысл какой? Убийства случались в основном по пьяной драке. Или из-за ревности. А рассуждали так: к чему еще одного убивать, сирот плодить и еще одну вдову оставлять? Виновный должен был откупиться деньгами. В зависимости от состояния и нужды осиротевшей семьи. Что касается ревности — здесь посторонние не судьи. Кто может оценить меру любви? Измена, может, похлеще, чем другое, бьет.
— Постойте, постойте. Но это же сокрытие преступления! — не удержался я.
— Да, да, а как же! — быстро согласился Арефа. Но было видно, что к этому вопросу он относится по-своему. Он лукаво улыбнулся и добавил: — То ж в старое время… Другие нравы. Цыган со всех сторон бесправными держали. Они уже с рождения числились как бы в преступниках. Цыган — значит, вор, обманщик, махинатор… Ну, а если еще свои своего выдавать властям стали бы, как смотреть друг другу в глаза?
Я задумался над его словами. В них была своя горькая правда.
На столе легонько посвистывал самовар. Серебряный. Точная копия с того, что имелся у Арефы, «Баташов».
Мирикло, вдова Андрея, в темном кружевном платке, безмолвно появлялась в комнате и так же тихо уходила на кухню, откуда доносился запах мокрого птичьего пера и вареной курицы.
Интересно, для кого задумано это почетное угощение? И вообще прилично ли мне, представителю закона, который ведет в настоящее время официальную проверку, сидеть за одним столом с отцом предполагаемого преступника и вести непринужденную беседу, ожидая угощения с его стороны?
Странное дело, но мне казалось, что я просто в гостях.
— Тяжело ей,— сказал Арефа, когда его сноха в очередной раз что-то поставила на стол и вышла.— Любой бабе в ее годах тяжело остаться без хозяина. Это уж все. Вдовство на всю остальную жизнь.
— Конечно,—согласился я,—потерять кормильца… —- Не это самое страшное,—вздохнул Арефа.— Мирикло себя прокормит.— Он усмехнулся.— И еще любого мужика в придачу. Шьет на фабрике и дома. У нас в старое время, сам понимаешь,— его глаза опять сверкнули лукавинкой,— жена должна была кормить мужа. Станет где-нибудь табор, мужики остаются, а женщины с дочками идут в село или город те мангу — это, значит, по-нашему: побираться, добывать пропитание, деньги… Не принесет жена ничего, кнута схлопочет обязательно.
— Ничего себе, положение! Это здоровых-то мужиков кормить. Мало того, что женщины унижались, выпрашивали подаяние, так еще кнут зарабатывали.
— Зарабатывали. И еще как! У русских как было в старое время? Мужик, напившись, бил жену. Но случалось, иная баба так отхаживала муженька за все обиды, не приведи господь. У нас же женщина никогда не имеет права поднять на мужа руку. Что там поднять руку— сказать наперекор. Какой бы ни был—пьяный или трезвый, урод или красавец, нищий или богатый,—ты ему не прекословь. Чуть что не так — кнут…
Я усмехнулся про себя: хоть Арефа и депутат сельсовета, а своя кровь, видимо, говорит.
— Несправедливо. Значит, мужчины кнутом оправдывали свое тунеядство?
— Почему тунеядство? У мужиков свое дело было. Муж ценился за умение достать хорошего коня, с лихвой продать его, выгодный обмен совершить. Не можешь этого — копейки за тебя не дадут в базарный день. Другое дело, если умеешь ловко дела делать да если при этом песни голосисто поешь, отплясываешь лихо да обнимаешь жарко — нет тебе цены. Не знаю, как другое, а за песни ты бы у нас сошел высоко…
Я все ждал, когда Арефа заговорит о самом главном. Есть ли какие вести о беглецах? Но Денисов словно забыл о цели нашего приезда.
Мы сидели, попивая чай, мирно беседуя. Потом тихая Мирикло поставила на стол раздувшуюся, с растопыренными в разные стороны ногами, исходившую сладковатым паром и жиром курицу.
И мы управлялись с ней за разговорами ни о чем и снова пили чай с вареньем и покупным печеньем.
Мирикло относилась ко мне настороженно и, видимо получив от Арефы наказ, в беседу нашу не встревала.
Покончили с едой. Хозяйка вышла с грязной посудой. И вдруг Денисов сказал:
— Васька Дратенко не сегодня-завтра должен быть в Юромске. Надо туда подаваться.
Я поразился: битый час болтать о пустяках и даже намека не подать, что получено такое известие.
Может- быть, Арефа — единомышленник моей бабушки: во время еды надо думать только о еде, а дело — в свою очередь.
Юромск — три часа езды на поезде из областного центра.
— Помчались в город! — предложил я.
Арефа посмотрел на мою форму. Почесал за ухом.
— Больно мы с тобой заметные. Выходит, сначала домой…
Я прикинул — теряем сутки. Это в лучшем случае. Потому что возвращаться сегодня на мотоцикле в Бахмачеевскую мне не улыбалось. Арефа тоже не мальчик. Тогда и завтра день потеряем.
Обидно, до города каких-нибудь тридцать километров. Полчаса езды.
У меня возник план.
В конце концов неужели Борька Михайлов не одолжит на время какие-нибудь брюки и пиджак? В крайнем случае — куртку. Сам ведь в кореши лез.
Мы расстались с Арефой. Он решил заночевать в Альметьевской. Я поехал в город. Договорились с Денисовым встретиться там утром на вокзале.
24
Я настолько уже привык к одноэтажной станичной жизни, что когда въехал в областной центр, с его высокими современными зданиями, шумом и звоном вечерних улиц, голубых от неона и затухающей синей зари, то почувствовал себя Гулливером, попавшим в страну великанов.