— Это и спасает…— подхватила Оля.
— Вот именно. Но мы ведь говорили о степени опьянения, а она зависит от индивидуальности.
— И все равно, медицина считает, что опьянение также зависит и от веса пьющего.
— Она ошибается,— мягко возразил Юрлов.
— Медицина никогда не ошибается!
— Эраре гуманум эст, Человеку свойственно ошибаться. А врачи — люди.
— Не будем брать частные случаи. Речь идет о науке,— повысила голос Оля.
Назревала размолвка. Чтобы примирить супругов, я сказал:
— В жизни встречается столько отклонений, что все их трудно предвидеть.
— Патология, конечно, бывает. Медики такими случаями тоже занимаются. Но подавляющая масса людей нормальна…
— Может быть, наоборот? — поддразнивал ее Игорь.— Патология — нормальна, а нормальность — патологична?
— Ты, как всегда, хочешь быть оригинальным.
С одной стороны, меня забавлял их спор. Если раньше представлялось, что семейная жизнь Игоря была чем-то необыкновенным в силу его положения, то сейчас я видел, что они простая супружеская пара, со своими неурядицами, соперничеством. Это делало их отношения понятными и человеческими. Но, с другой стороны, я опасался, как бы их перепалка не перешла в ссору. Не хотелось, чтобы наша первая и, может быть, последняя откровенная беседа закончилась плохо.
— Ребята, бог с ней. Оставим медицину в покое,— предложил я.
— Оставим,— с удовольствием согласился Игорь.
— Тем более, ты в ней мало смыслишь, — торжествующе закончила Оля.
— Не спорю.
— И спорить нечего.— Оля всем видом показывала, что победа осталась за ней.— Игорь вот всегда возмущался,— обратилась она ко мне,— что жена парторга Павла Кузьмича, здоровая женщина, ничего дома не делает. Они были нашими соседями. А я говорю, значит, у нее что-то не в порядке. Нам ведь, врачам, виднее. Поговорила я с ней. Маланья Яковлевна призналась, что в последнее время ей действительно все труднее что-нибудь делать. Я посоветовала прийти в амбулаторию, И что вы думаете — щитовидная железа. Ей, оказывается, и раньше предлагали операцию. Боится, А люди ничего не знают и болтают всякое…
— Признаться, я думал так же, как Игорь,— сознался я.— Оказывается, по внешности судить нельзя. Взять еще, например, Лохова. Крепыш, каких мало. А у человека одно легкое и туберкулез…
Лопатина округлила глаза:
— Это муж Клавки-продавщицы?
— Он.
— Кто вам сказал, что у него одно легкое?
— Сам и сказал. У него справка есть. Инвалид второй группы…
Оля пожала плечами:
— Глупость какая-то. Я его слушала. Легкие как у быка. Без одного легкого сразу узнать можно.
— А рентгеном проверяли?
— Он не обращался,— сказала Оля.
Я задумался. Действительно, какая-то неувязка. И если у него туберкулез, то как же его жене разрешают работать в продовольственном магазине?
— Он разве не состоял у вас на учете?
— Конечно, нет.
— Может быть, в районе, в тубдиспансере? — допытывался я.
— Что вы, мы таких больных знаем наперечет. Они на особом учете. Их обязательно посылают в закрытый санаторий, регулярно обследуют. Кроме всего прочего, они опасны для окружающих.
— Постойте, а когда вы его слушали? Он сам к вам в амбулаторию пришел?
— Нет. Случайно получилось. Он как-то чинил крышу и сорвался. Как голова цела осталась, не представляю. Верно, здоров, как бугай. Клавка прибежала ко мне, кричит: Тихон разбился. Я помню, успела схватить чемоданчик и бегом к ней. Тихон действительно сидит у хаты в полусознании. Клавдия его водой окатила. Я первым делом сердце прослушала, легкие. Дала понюхать нашатыря. Уложила в постель и сказала, чтобы пришел на рентген. Может, трещинка какая. Он так и не пришел. Я решила, что обошлось. Здоровый он, ничего не скажешь. Другой бы богу душу отдал…
— А легкие?
— Я же говорю — здоровее не бывает.
Хмель у меня из головы улетучился вмиг. Я вспомнил Лохова, его здоровые лапищи с короткими пальцами, походку носками внутрь. Меня самого тогда поразило, что у такого человека может быть всего одно легкое, да и то гнилое. Да, тут что-то не то. Паспорт я не смотрел. Поверил на слово. Положился на сычевскую проверку. Теперь мне подумалось, что Клава была чересчур уж приветлива. Неспроста.
Неужели Лохов — это… На фотороботе у преступника была борода. Бороду, правда, легко сбрить.
Надо срочно позвонить Борьке Михайлову.
Игорь и Оля с удивлением наблюдали за мной. Я попытался рассмеяться как можно беспечнее.
— А бог с ним, с Лоховым! Что вам теперь? О Бахмачеевской и думать забудете, наверное.
— Э, нет.— Игорь обнял жену за плечи.— Бахмачеевская — это великая станица. Она соединила нас с Оленькой… Что и говорить, перевернула всю жизнь. Верно, лапушка?— Игорь лбом потерся о ее волосы.
— Отец Леонтий, люди же смотрят,— шутливо отстранилась она.
— Ну вот что, ребята,— поднялся я,— мне требуется поспать пару часов, как воздух.
— Дима, Дмитрий Александрович, заходите к нам в купе,— пригласила Оля.
— Постараюсь,— ответил я.— На всякий случай — счастливого пути и много-много радости. И напишите.
— Я напишу,— серьезно сказал Игорь.— Жаль, не успели поближе сойтись в Бахмачеевской. Интересный ты парень…
— Так не только ты считаешь.— Оля выразительно посмотрела на меня.
— Что же, правильно,— подтвердил ее муж.
— Дмитрий Александрович знает, о ком я говорю… Конечно же, речь шла о Ларисе.
Я глупо улыбался и не знал, что делать. С официанткой рассчитался, с Юрловым вроде бы попрощался и стою, как дурак, жду чего-то…
— Понимаешь, Игорь, мы лежали с Ларисой в больнице, ну с той библиотекаршей…
— Как же, помню.
— Чудная девчонка! — Оля словно рассказывала мужу, но я понял, что ее слова предназначались мне. И только мне.— Спрашивает меня Лариса: можно ли любить двоих?
— Как это? — удивился Игорь.
— Вот так. Двоих одновременно. Юрлов обернулся ко мне:
— Чушь какая-то, правда? У женщин иногда бывает…— Он рассмеялся.— Любить двоих!
— Ты вообще о всех женщинах невысокого мнения! — вспыхнула Оля.
— Действительно,— смеялся Игорь.— О всех, кроме одной. Или ты хочешь, чтобы я обожал всех?
Я не знал, радоваться тому, что сказала Оля, или нет? Но мое сердце било в литавры…
— Она хорошая, чистая девушка,— сказала Оля и почему-то мне подмигнула.—Можно кое-кому позавидовать…
Я еще раз попрощался с супругами и побежал в свой вагон, прямо в купе к проводникам.
— До Юромска следует без остановки,— ответил на мой вопрос проводник.— Теперь поезда несутся как угорелые. Раньше, например, останавливался в Будаеве. Гусей выносили, арбузы соленые… Нынче ни гусей тебе, ни арбузов.— Проводник удрученно вздохнул.— Как на самолете. Ни людей не увидишь, ни товару. Я вот в Среднюю Азию еще ездил. В Ташкент. Там на каждой станции свой особый смысл был. В Темуре дыни покупали, здоровенные, в пуд весом. Пахучие, сладкие! В Аральске — копченого леща, балык выносили. Подъезжаешь к Оренбургу — курей вареных, картошечку с луком и соленые огурчики.— Он еще раз вздохнул.— Охо! Техника, скорость! Все как будто о людях думаем, экономим человеческое время. А всю эту прелесть зачеркиваем. Подумаешь, сократили путь на несколько часов, Спроси у любого пассажира, хотел бы он отведать будаевских гусей или там аральского балычка? Еще как! Нет, мчимся, мчимся. Куда, спрашивается, спешим? На кладбище? Так все равно там будем… А тебе что купить надо на станции или телеграмму послать?
— А так просто интересуюсь.
— Потерпи до Юромска. Скушно, стало быть?
— Малость. Проводник подмигнул:
— Ас тобой едет не родственник? Это он про Арефу.
— Нет,— сказал я.
— Подозрительный. Одежда необычная…
— Артист. В кино снимается. Обживает костюм.