А в одном из последних снов Гулам Гусейнли спасался от огромной овчарки, которую натравил на него Вайсман.
На протяжении всего сна он, до крови царапая босые ноги об острые камни, задыхаясь, убегал какими-то извилистыми тропинками, но под утро, полусонный, упал без сил на землю, став добычей собаки Вайсмана...
Гулам Гусейнли проснулся в холодном поту, и, стараясь потеплей укутаться в одеяло, дал себе слово, что больше ноги его в посольстве не будет а Вайсмана он навсегда вычеркнет из памяти, как врага народа. Но уже два часа спустя, войдя в Центр, увидев изнуренных увядших сотрудников, жмущихся у лестницы, как оставшиеся без присмотра растения, он с болью в сердце снова вспомнил тяжелые железные, двери посольства, похожие на вход в крепость, толстые звуконепроницаемые прозрачные стекла и рыжее лицо Вайсмана...
... Один из профессоров наклонился и что-то разочарованно зашептал на ухо соседу...
Краем глаз Гулам Гусейнли отметил на лицах обоих тошнотворную смесь любви и восторженности.
Отчего, отчего они дошли до такого состояния?.. Гулам Гусейнли почувствовал, как у него нервно забилось сердце.
Почему он - автор множества книг, сценариев, крупных переводов, ради нескольких грошей вынужден унижаться перед каким-то иностранным недоумком, родившимся в Богом забытой дыре Германии, в семье, похожей на коллекцию электронных приборов, и кое-как осилившим какую-нибудь из точных наук? Почему он вынужден терпеть его унизительные допросы, готовый провалиться сквозь землю отвечает на оскорбительные вопросы и при этом не только никак не может выбросить из памяти это пропитанное дыханием смерти учреждение, но, сгорая от стыда после каждого оскорбительного визита в посольство, обдумывает очередную встречу?..
Отчего и эти солидные, седовласые профессора, которые написали горы научных трудов и всю жизнь, ощущая себя учеными, свысока руководили окружающими, сейчас с такой преданностью смотрят на этих вертлявых безродных иностранцев?..
Погруженный в эти мысли Гулам Гусейнли и не заметил, как и когда он вырвался из удушающей атмосферы Академии, и теперь шагал по обдуваемым ветром улицам...
ХХХ
... В этот раз Вайсман был не один. Рядом с ним сидел высокий красивый немец, чем-то напоминающий Штрауса. Они, поглядывая в сторону Гулама Гусейнли, о чем-то тихо переговаривались на немецком...
То ли от незнания языка, то ли оттого, что в последнее время он много думал о Вайсмане, Гулам Гусейнли решил, что, разглядывая его, немцы на своем языке обсуждают его смешной вид. В самой глубине глаз второго немца и в уголках его по-девичьи красивых губ явно чувствовалось зарождение иронического смеха.
На лице же Вайсмана не было ничего, напоминающего доброе расположение духа. Его похожие на собачьи круглые серые глазки медленно разглядывали черные усы Гулама Гусейнли, наспех и оттого небрежно повязанный утром зеленый галстук, чуть засаленный воротник давно утратившей свежесть сорочки, а белые, почти прозрачные от частого мытья руки немца, поглаживали аккуратно сложенную на столе стопку документов.
... Под взглядами этих прилизанных людей Гулам Гусейнли чувствовал, как кипяток румянца, заливая его лицо, поднимается вверх к начавшим зудеть корням волос, и тут он вспомнил, что сегодня в честь этой встречи сделал то, до чего давно не доходили руки - до блеска начистил туфли.
Но туфли хоть и были начищены, однако их носки так и остались сбитыми. Эту обувь Гулам Гусейнли купил всего месяц назад в немецком обувном магазине в самом центре города. Жена постоянно настаивала на том, чтобы он покупал дешевую обувь, и через месяц, когда у башмаков портился носок или каблук их без сожаления, как старую ненужную вещь, отдавали каким-нибудь бедным родственникам.
... А переговоры Вайсмана с красивым немцем все не заканчивались. Они уже и не смотрели в его сторону. Теперь они проглядывали документы, лежавшие в той самой папке, которую Вайсман до того поглаживал, как шкатулку, где хранятся страшные секреты. Иногда, отрывая взгляд от бумаг, они бросали на Гулама Гусейнли подозрительные взгляды, словно пытались понять, насколько его лицо соответствует этим испещренным словами и цифрами документам.
Отсюда - с места, где сидел Гулам Гусейнли, были видны ботинки Вайсмана. Они выглядели совершенно новенькими и спокойно стояли рядом с ботинками второго немца, словно внутри них не было ног, и казалось, обе пары смотрят на него с витрины магазина.
... Глядя на узкие запястья немцев, их тонкие, желтые шеи, Гулам Гусейнли представил себе их возможное продолжение - тонкие, сухие ноги, и тогда ему стало немного ясно, почему эти туфли сохранились, как новые.
И сорочки инспекторов были новенькими. По натуральной твердости их воротников, не знавших крахмала, можно было понять, что они еще не стирались...
И сорочки, и туфли у них не новые, - думал Гулам Гусейнли, вытирая платком пот с шеи. Просто несчастные вещи на этих холодных безжизненных телах не знали жизни, а потому и не старились.
- Что это?..
Длинной иссохшей рукой, похожей на руку смертельно больного, Вайсман снова протягивал ему знакомый документ...
Это была калькуляция производственных расходов на издание антологии. Почему-то Вайсман ненавидел этот документ. И всякий раз их разговор начинался с извлечения на свет именной этой калькуляции, после чего следовали объяснения Гулама Гусейнли.
... И Гулам Гусейнли снова начал твердить уже заученный текст о том, что они хотят издать эту антологию, чтобы познакомить азербайджанского читателя с немецкой литературой, о том, что это явится весомым вкладом в развитие германо-азербайджанских культурных связей и т.д., и т.п....
Он говорил все это тихим, спокойным голосом с интеллигентной, европейской улыбкой, старался делать паузы между словами и фразами, чтобы не раздражать этого нервного поверенного. Но Вайсман на протяжении его речи не опускал руку с документом и, не мигая, смотрел на него своими круглыми глазками.