Но в данном случае, чтобы понять, как больная, находясь в плену двусторонних отношений, реагирует на недоступную ее пониманию ситуацию, задумываться над тем, нужно ли прибегать к фантазму расчлененного тела, вовсе не обязательно.
Признание больной в том, что фраза была с намеком, нас вполне устраивает, хотя когда речь заходила о том, к кому именно из присутствовавших или отсутствующих при этой сцене намек относился, она выказывала полную растерянность. Тем самым обнаружилось, что «я», подлежащее фразы в прямой речи, в полном соответствии со своей лингвистической ролью так называемого «шифтера»[74] оставляло говорящий субъект не указанным — не указанным до тех пор, пока намек, призванный заклясть, уберечь от опасности, продолжал колебаться в неопределенности. Эта неопределенность и разрешилась по окончании паузы добавлением слова «свинья», слишком бранного, чтобы следовать за колебанием изохронно. Тем самым свое намеренное неприятие дискурс реализует в галлюцинации. В месте, где не могущий быть названным предмет вытолкнут в реальное, раздается слово. Замещая то, что имени не имеет, оно не может следовать намерению субъекта, не отделившись от него с помощью тире реплики, противопоставляя тем самым антистрофу хулы ворчанию возвращенной с этого момента пациентке с индексом «я» строфы и в темноте своей напоминая излияния любви, когда та, испытывая нужду в означающем для предмета своей эпиталамы, не брезгует для этого самыми грубыми уловками воображаемого: «Я тебя съем… зайчик!», «Тебе хорошо… мышка!».
4. Пример этот приведен лишь для того, чтобы живо дать вам почувствовать, что функция ирреализации — это еще не весь символ. Ибо чтобы вторжение его в реальность стало несомненным, вполне достаточно, чтобы он появился, как это обычно и бывает, в форме разорванной цепочки[75].
Одновременно мы убеждаемся в том, что всякому означающему свойственно, оказавшись в поле восприятия, вызывать в percipiens согласие, обусловленное пробуждением очевидной двусмысленностью первого скрытой двойственности второго.
Впрочем, в классической перспективе субъекта как единящего начала все вышеуказанное можно, конечно, объяснять просто-напросто как мираж.
Удивительно только, что в перспективе этой, если следовать ей до конца, представления о галлюцинации, например, оказываются столь бедными, что работа сумасшедшего — пусть даже столь одаренного как президент Шребер с его «Мемуарами нервнобольного»[76] — может, снискав благосклонный прием у психиатров еще до Фрейда, и после него пользоваться репутацией хорошего введения в феноменологию психоза, и притом не только для начинающих[77].
Эта работа послужила основой для структурного анализа и нам, когда мы вновь, следуя совету Фрейда, предприняли ее изучение на семинаре 1955-56 гг., посвященном фрейдовским структурам в психозах.
Как явствует из нашего введения, обнаруженное этим анализом отношение между означающим и субъектом открывается уже на поверхности явлений — при условии, что, отталкиваясь от фрейдовского опыта, вы знаете цель, к которой он ведет.
Но исходя последовательно из явления, мы у этой цели вновь окажемся. Именно это и произошло с нами тридцать лет назад, когда первая работа о паранойе подвела нас к порогу психоанализа[78].
Ложная концепция психического процесса в смысле Ясперса, в которой симптому отводится лишь роль признака этого процесса, особенно неуместна в применении к психозу, ибо нигде симптом не вписан более отчетливо в саму структуру заболевания. Нужно лишь уметь правильно прочесть его.
Что волей-неволей заставляет нас описать этот процесс в радикальных определениях отношения человека к означающему.
5. Не нужно, однако, так далеко ходить, чтобы заинтересоваться разнообразием, в котором предстают вербальные галлюцинации в «Мемуарах» Шребера, и кроме обычно проводимых «классических» различий в соответствии со способами участия в «percipiens» (степень «веры») или в реальности оного («услышанность»), разглядеть в них и другие тонкости, определяемые заложенной в самом perceptum речевой структурой.
Уже по одному описанию текста галлюцинаций лингвист без труда сумеет провести в них границу между феноменами кода и феноменами сообщения.
К феноменам кода будут отнесены при этом подходе голоса, пользующиеся тем Grundsprache (мы переводим это: «язык-основа»), который Шребер описывает (S. 13-I)[79] как «несколько архаичный, но всегда точный немецкий язык, отличающийся особым богатством эвфемизмов». В другом месте (S. 167-XII) он с сожалением вспоминает «о его аутентичных формах, со свойственными им чертами благородной изысканности и простоты».
Эта область феноменов описывается выражениями, которые как по форме (новые сложные слова, составленные, однако, в соответствии с нормами родного языка пациента), так и по употреблению, являются неологизмами. Галлюцинации информируют субъект как о формах, образующих новый код, так и о способах использования этих форм. Именно им обязан субъект, например, самим термином Grundsprache, который этот код обозначает.
Речь идет о чем-то очень напоминающем те сообщения, которые лингвисты называют «автонимами», так как объектом передачи является в этих сообщениях само означающее, а не то, что оно означает. Но отнесенность сообщения к нему самому — явление необычное, но вполне нормальное — усложняется здесь тем обстоятельством, что сообщения представляются исходящими от существ, отношения между которыми они же сами и выражают, притом выражают в формах, чрезвычайно напоминающих способы соединения означающих. Почерпнутый из этих же сообщений термин Nervenanhang, который мы переводим как «соединение нервов», наглядно иллюстрирует это замечание — не только потому, что активность и пассивность во взаимодействии между этими существами сводятся к присоединению и разъединению этих нервов, но еще и потому, что нервы эти, точно так же как и божественные лучи [Gottesstrahlen], с которыми они однородны, представляют собой не что иное, как овеществление слов, носителями которых они служат (голоса формулируют это следующим образом: «Не забудьте, что природа лучей такова, что они должны говорить» — ср. S. З0-X.
Перед нами отношение системы к своему собственному строению в качестве означающего — отношение, которое следовало бы подшить к досье по делу метаязыка как доказательство непригодности этого понятия для определения дифференцированных в языке элементов.
Заметим, с другой стороны, что мы встречаемся здесь с явлениями, которые на том основании, что эффект означения предвосхищает здесь сам процесс его, ошибочно были названы интуитивными. На самом деле речь здесь идет о действии означающего, проявляющемся постольку, поскольку степень достоверности его (вторая степень: значение значения) приобретает вес, пропорциональный той загадочной пустоте, которая обнаруживается поначалу на месте самого значения.
Забавно, что по мере того, как для субъекта это высокое напряжение на означающем падает, т. е. как галлюцинации сводятся к ритурнелям и перепевам, пустота которых вменяется лишенным ума и личности, и к тому же совершенно потусторонним области
бытия существам, голоса начинают придавать значение тому, что на языке-основе именуется Seelenauffassung, «концепция душ», каковая концепция заявляет о себе каталогом мыслей, вполне достойным солидного труда по классической психологии. Каталогом нарочито педантичным, что не мешает субъекту сопровождать его вполне приличествующими ему комментариями. Заметим, что в комментариях этих источник каждого термина старательно отмечается; так, использовав термин Instanz (см. прим. к 29-II; ср. прим. к 12 и 21-II), субъект тут же в примечании подчеркивает: это слово мое.
Так, не укрывается от него основополагающее значение, которое принадлежит в формировании психики «мыслям памяти» (Erinnerungs gedankeri), доказательство чему он тут же находит в поэтическом и музыкальном использовании модуляционного повторения.
74
Роман Якобсон заимствует этот термин у Есперсена для обозначения тех слов кода, которые приобретают смысл лишь в координатах (атрибуция, датировка, место) самого сообщения. В классификации Пирса они называются символами-указателями. Ярким их примером являются личные местоимения — трудности их усвоения и их функциональная неполнота прекрасно иллюстрируют проблематику, порождаемую в субъекте означающими этого типа (
75
Ср. семинар 8 февраля 1956 г., где мы детально рассмотрели пример «нормальной» вокализации словосочетания
76
Denkwiirdigkeiten eines Nervenkranken, von Dr. jur. Daniel-Paul Schreber, Senatsprasident beim kgl. Oberlandsgericht Dresden, Oswald Mutze in Leipzig, 1903. Для использования внутри группы нами был подготовлен французский перевод этой книги.
77
Подобное мнение высказано переводчиком «Мемуаров» на английский язык на странице 25 предисловия к переводу, опубликованному в год нашего семинара (см.
78
Речь идет о нашей докторской диссертации по медицине на тему «О параноидальном психозе в его отношении к личности», о которой наш учитель Нойер в личном письме к нам отозвался очень удачно, написав: «Одна ласточка погоды не делает» и прибавив, по поводу моей библиографии: «Если вы все это прочли, мне вас жаль!» Увы, я и вправду все это прочел!
79
Скобки, содержащие заглавную букву с цифрами арабскими и затем римскими будут использоваться здесь для отсылок к соответствующим страницам и главам оригинального текста