Глаза упавшего были устремлены в потолок, повторила она, во взоре замерло угрюмое выражение духа. А вокруг его головы… — она сделала паузу и, на миг оторвавшись от книги, впервые открыто и прямо взглянула в мои глаза, приподняв демонстративно край вуали… Это была она… Красная Шапочка!
Я же был схвачен и парализован по рукам и ногам текстом, героем которого был.
— А вокруг его головы, — чтица снова опустила взгляд на страницу, — празднично обвилась какая-то необыкновенная шафранно-пестрая в крапинках узкая лента.
— Лента! Пестрая лента, — прочитала адская чтица, подчеркивая ногтем слово «лента» на открытой странице.
Я сделал шаг вперед. В то же мгновение странный головной убор шевельнулся, и из волос маэстро поднялась граненая головка ужасной змеи.
— Боже, — гремел в голове ее звонкий голос — в упавшем я узнал великого ясновидца, своего учителя Августа Эхо. Все вышло так, как и было предсказано Хейро: «Ты будешь отравлен, мой юный друг».
— Прорицатель лежал на полу, на мертвой шкуре убитого волка, лежал, раскинув руки крестом, а на его голове торжествовала победу пестрая корона яда, — палец чтицы мчался по буквам, как мчится поезд по неуловимым рельсам фатума — свернуть в сторону невозможно!
— А на лбу, — продолжала она, — багровым тавром рдел черепичный бабушкин домик, а Красная Шапочка с корзинкой гостинцев вприпрыжку бежала по краю рта лесной тропкой. Последним усилием воли маэстро скосил тигровые глаза навстречу набегу уютных башмачков, разлепил пересохшие губы, чтобы тропинка с козявкой провалилась в Тартарары, на дно Стикса, под лед Коцита, в бездонный провал пещеры между желтых зубов… Напрасно! — ликовал текст… — непобедимая бестия в красной шапочке продолжала свой неотвратимый путь, пуская на ходу солнечные зайчики круглым зеркальцем из детской ладошки…
— И куда бы ни падал зеркальный снежок, — читала она, — на коже провидца и мага — шлепком — тут же печаталась красная буква и разом начинала тлеть угольным чадом тавро. — Бог мой! Летел ноготь по простору страницы слева направо вдоль строчки… Кожа ясновидца занималась огнем, словно свиток пергамента на угольях.
Я пытался брызгами звуков выскочить из проклятого текста, взлететь птицей над волнами строчек, я не хотел, чтобы прибой слов захлестнул мою душу и утянул за собой в гибельную бездну творящего слова, — тщетно! Я всего лишь пешка в чужой игре, цензура на пестрой ленте чужих фраз, я молчу, а они говорят вместо меня, я отсутствую, а перо вписывает в открытую рану любую из букв.
— Да, я всего лишь пешка в чужой игре, цензура на пестрой ленте чужих фраз, я отсутствую, а перо… — расхохоталась чтица и захлопнула книгу творения.
Мир сразу смолк и оглох. В немоте безъязычия я и пальцем не мог шевельнуть без веления свыше, только одна тварь сохранила свободу действий, и чтица камнем швырнула в павшую пифию прочитанную до конца книгу.
Я не верил глазам — оказалось, что книга намертво спаяна с девушкой в одно нерасторжимое целое, что пальцам ее не дано оторваться от текста. Но так и было задумано! Падая камнем, книга увлекла ее за собой, словно ночная комета, которая тащит огненный хвост за край небосвода.
Они упали одновременно — камень гнева и радуга, — его тень, слово и звук, гром и молния.
Отражение рухнуло в зеркало. Хейро: «Пока змея не ужалит зеркало».
И последствия падения книги были ужасны — пестрая лента текста змеей обвилась вокруг тела и в мгновение ока ясновидец превратился в вертящееся веретено пламени. Я узнал в нем адовый волчок непобедимой монады. В темной комнате смерти разом стало светло и красно от зарева. Стены внезапно раздвинулись, потолок взлетел вверх, пол ухнул вниз — боже! — я стоял на краю бассейна, в котором не было ни капли влаги. Ни звука, ни всплеска. А на дне! На дне высохшего бассейна, во всю длину, лежала огромная головня с очертаниями исполинского человеческого тела. Она только что прогорела и была полна свежего жара, и по угольным сотам сновали в бесчисленных трещинах дымные язычки пламени и сизые угарные огоньки. Точно так же выглядел сгоревший когда-то на кострище из дубов и олив Геракл на вершине горы Эта в Трахине!
Царственная головня — вот и все, что осталось от великого человека!
Я затрясся от панорамы свержения силы. Моя душа кипела и пузырилась, как бурлит и лопается родниковая вода, в которой закаляется раскаленный докрасна металл. Непостижимым образом вся эта картина умирания пламени на обугленной коже, пляска красного с черным, слагалась огонек к огоньку, пепел к пеплу, вспышка к вспышке в невинный текст, написанный к тому же детским почерком красным карандашом по бумаге, грифель которого девочка Лизок Розмарин хорошенько послюнявила во рту, чтобы буквы были ярче, краснее. Я с клекотом сердца читал строчки, начертанные на головне: «Но, по счастью, в это время проходили мимо дровосеки с топорами на плечах. Услышали они шум, вбежали в домик и убили злого волка. А потом распороли ему живот, и оттуда вышла Красная Шапочка, а за ней и бабушка — обе целые и невредимые».