Затем картина жизни резко меняется.
Теперь я живу не одна, вокруг много детей. Они противные и злые. И никто из них не умеет со мной говорить. А я не понимаю их тарабарского языка. И вместо уютной постельки в своей спальне я сплю в большой палате, где кроме меня еще много, много чужих детских кроваток. Мне все время хочется плакать от горечи и обиды. Особенно по ночам, когда в окно смотрит луна и весь пол палаты разлинован квадратами. Это тень от решетки между рамами. Из моей тюрьмы нельзя убежать. А еще все время хочется есть. И сколько я ни плачу — ни мать, ни отец уже не приходят. Они меня бросили! За что?
Потом другой противный дом, тоже полный детей, затем еще один, затем еще… Это воспитательные дома для детей-сирот. Я ни с кем не дружу, хотя уже говорю по-тарабарски. Всех ненавижу. Веду себя дерзко. Однажды кусаю воспитательницу Гадюку Ивановну.
Нам запрещалось ворочаться, когда мы засыпали. И еще требовали, чтобы руки во сне всегда лежали поверх одеяла. Обходя ночью палату, дежурная воспиталка отыскивала тех, кто ворочался или держал руки под одеялом. Виновную девочку будили и вытаскивали в коридор стоять босиком на холодном полу полчаса с подушкой на вытянутых руках. Но я уже не плакала! Я знала, что больше никто никогда не расцелует меня в щечки и не подхватит на руки, когда я упаду. Я знаю, что моря тут нигде нет, а есть только лес.
Последний детский дом был самым противным — унылое уродливое здание на пустыре, на окраине рабочего поселка. Запах хлорки. Злые жадные лживые девчонки и мальчишки, грубые и глупые. Здесь я пошла в школу, здесь прошли три самых ужасных года моей жизни.
У меня всего две свои личные вещицы, которые я прятала под матрасом, — пудреница без пудры да книжка, которую я свистнула из детдомовской библиотеки. Это сказки Перро. Самые любимые сказки — о Красной Шапочке и волке, а еще про Мальчика-с-пальчик и огромного Людоеда. Как жутко читать, как несчастный крошка влез ночью на дерево и увидел на краю дремучего леса спасительный огонек. Он думал, что это человеческий дом, а там жил Людоед! Но самая моя любимая сказка — о Спящей красавице и принце, о том, как она укололась веретеном и сто лет спала волшебным сном в замке и как принц разбудил ее поцелуем в губы.
Я читала про счастье и старалась не плакать, хотя меня никто и не видел.
До сих пор не разлучаюсь с этой книжкой, хотя она зачитана до дыр, страницы кое-где порваны и подклеены, а картинки исчерканы цветными карандашами.
Эта книга стала моим талисманом. Она предохраняет меня от многих несчастий. Это она помогла выиграть в баккара в Монте-Карло целое состояние.
Но я опять забежала вперед.
Вдруг моя жизнь меняется, как по мановению волшебной палочки феи. «Сима! Тебя к директору!» Меня тогда звали Симой. А фамилия была Крюкова. Я упиралась, я ни в чем не провинилась, но меня тащили силой, а там — в кабинете директора — меня внезапно начинает обнимать и целовать незнакомая женщина в шляпке с розовым бантиком. Меня так давно не ласкали, что я чуть не вскрикнула… но от дамы пахло тем самым дивным запахом цветочной свежести, каким веяло когда-то от маминой кожи… и я замираю в объятиях незнакомки, как пойманный зверек.
Директор заявил, что меня отыскала близкая родственница и я буду исключена из интерната. Я молчу, я уже согласна, я даже рабски — позор! — держусь за чужую руку, от которой так чудно пахнет счастьем.
— Никакая ты не Сима, — заявила тетушка Магда, — ты Элиза! Элиза Розмарин! Боже, ты так похожа на отца… — тетушка начинает утирать слезы.
Я Элиза Розмарин?! Какое классное имя… И она увезла меня из противного двора на красивой черной машине-такси, прочь от гадкого дома, на зависть всем, кто глазел на нас из окон мрачной тюрь-1 мы. Я только забежала на минуту в палату попрощаться с девчонками. Узнав, что я уезжаю, они принялись меня колотить: «Предательница! Возьми нас с собой! — а потом разрыдались: — Симка, сволочь…» Я Элиза! И не Крюкова! Дуры! Я вытащила из-под матраса свои нищенские сокровища и сломя голову — вниз по лестнице, к выходу. Я летела как на крыльях. Я боялась, что тетушка передумает. Кто бросит в меня камень?