— Наконец-то ты протрезвел, мой бог, — ответил вздохом Гермес, — две процессии шли навстречу друг другу, к линии зеркала. Олимпийские боги с дарами смерти и Герса с корзинкой с гостинцами для больной бабушки. Вы шли по песку, она по волчьей тропе через лес. Вы открыто, а она таясь, пряча урей[3] в зеркале среди банальных посылок — горшочка с топленым маслом и горячей лепешки. Ну и что? Повторюсь, мой Гермес, поединок богов не виден взгляду профана. Написано одно, и ты читаешь это, думая, что читаешь верно: змея в зеркале, которое спрятано на дне корзинки с гостинцами, и так далее. А читать надо вовсе другое: Провидение наступает из будущего волчьими тропами и, наступая, пытается стать прошлым, чтобы не встретиться с настоящим. Даже если и надпись будет прочитана правильно, Бог тут же изменит ее тайный смысл, еще до того, как ты дочитаешь предложение до конца. Только усиленный промыслом человек дорастает до своего смысла, а так в человеке ничего нет… Мм-да…
— Слушая тебя, — сказал я своей тени, — я, кажется, понял две вещи.
— Какие?
— Так, пару святых мелочей: оказывается, Красная Шапочка — это шлем убитой Афины Паллады, красный от крови, а проклятая наклейка с изнанки на страницу сказок Перро с картинкой — это же табличка Пилата, прибитая к его кресту на Голгофе. Первое Евангелие. Тетраграмматон, где и погиб великий Аид.
— Даже если ты прав, Гермес, вы не отменили пришествие текста. И Новый Завет случился… Вы слишком долго шли наверх, Гермес. А ведь, казалось, задача проста и ясна — если бы ты в союзе с Аидом и Персефоной при помощи Цербера смогли убить Герсу, то в ней была бы убита святая Елизавета, яйцо Вести — мать Иоанна Крестителя. И тем самым пришествие Христа отменялось… Мм-да. Вы решили, что мир творится из точки творения, из прошлого, и хотели стать в голове, в начале рождения, чтобы заткнуть исток времени, родничок на головке младенца. А оказалось, что в прошлом один хаос и пустота. Бог оказался в будущем! И вместо головы вы встали у ног, забыв, что младенец рождается головкой вперед, а ногами вперед выносят только покойника.
— Борьба героев с текстом, — добавил я, — где все уже описано загодя, всегда безнадежное дело…
— Угу, — кивнул мой спутник и вдруг постучал по мутному стеклу того невзрачного коробка, на углу которого мы так долго стояли, и сделал мне знак: загляни-ка туда, только тихо.
Я заглянул в грязное оконце и увидел примитивную кузницу, где подковывали лошадей ипподрома… Горн, наковальню, у которой возился какой-то горбун с закопченным лицом. Он вертел в щипцах раскаленную подкову и постукивал по багровой полосе молотом.
— Это Гефест, — пьяно зевнул Гипнос. — Он совсем оглох и ничего не слышит. А там…
Я увидел спящую на голом столе, головой на руке, неопрятную бабу.
— Это Афродита.
— Венера! Богиня любви, — вскрикнул я против воли.
— Да. И жена Гефеста… Почти спилась… Афроди-та-а-а-а… — протянул он с мечтательной грустцой юности.
Словно бы услышав наш шепот сквозь шорох дождя, Афродита подняла мятое лицо, и я увидел потухшие глаза цвета мочи на запьянцовском сизом лице старой вакханки.
— …рожденная из пены морской у острова Крит…
И вдруг — ожог! Под потолком жалкой кузни пролетел голый перепачканный сажей малыш с тусклыми золотыми крыльями за спиной. Эрот! В одной руке он держал маленький лук, в другой — баночку «Пепси».
Но я ничем не выдал себя: в конце концов, сегодня я крепко выпил и развинтился на поворотах.
Мимо нас прошел усталый жокей с глазами сатира. Он вел под уздцы мокрую лошадь с походкой Пегаса…
— А ты как уцелел в этой каше, Гипнос?
— Очень просто. Однажды Аид дал хорошего пинка Церберу, в снах которого я так долго мечтал, и я проснулся в психушке. Моя кровать была у самой двери, а твоя, Гермес, у окна, как и положено старшему богу.
Мы стали прощаться.
Казалось бы, все. Казалось бы, чаша полна с лихвой и давно перелита виночерпием, казалось бы, меня уже ничем нельзя потрясти… Как вдруг уже напоследок мой Гипнос внезапно наклонился к земле — тсс! — и с натугой оттащил в сторону брошенную ржавую батарею центрального отопления. Моим глазам открылась неглубокая яма, что-то вроде норы хорька.
— Вот все, что осталось от олимпийских времен.
Я неосторожно заглянул в яму, и душа моя обдалась волной священного ужаса. С огромной высоты я увидел очертания гористой местности, уступами нисходящей к мрачной долине. Впечатление бездны было так реально, что я невольно вцепился рукой в плечо Гипноса. Я узнал эту местность. Еще бы! Сколько раз я спускался сюда по воздуху, сопровождая тень умершего эллина и увещевая ее плач целительными словами. За легкими пятнами вечерних перистых облаков виднелись контуры преисподней, отвесные склоны Аида, сходящие в печальный полумрак к четырем рекам подземного царства. О, я жадно и легко узнавал четырехугольник траурных муаровых лент: Ахеронт, Пирифлеготон, Стикс и Коцит. Ахеронт, как всегда, был накрыт легким низким туманом, Пирифлеготон отливал жидким огнем, но не пламени жизни, не желтым лоском горящей сосны, а багровым закатом тлеющих углей. Стикс привычно мерцал белизной льда, а над тусклой лентой Коцита стлался бурый дымок торфяной гари.
3
Урей — кобра из чистого золота на короне египетского фараона. Знак сверхъестественной защиты. Пятый инстинкт жрецов.