Здесь тропинка, вырубленная в отвесной, порой даже нависающей стене, свидетельствовала о большом упорном труде того, кто сначала просил, потом вернул нож. Вызывала уважение даже своей бесполезностью — понятно было, что, поскольку есть шоссе, здесь, кроме самого создателя, никто не ходит.
Не тропу, сам себя он строил.
На пологом месте сделалось тепло. Посмотрел наверх — не так уж далеко до обрыва. Удивился, что оттуда выглядывает густая зелень — приятель-то говорил, что пустыня. Скоро тропинка вывела под обрыв, так что до деревьев, торчащих на фоне неба кончиками ветвей, оставалось метров десять. Манило посмотреть, откуда же тут взялась роща. Бросив тропинку, по трещинам, по неровностям начал взбираться. С обрыва толстым ковром свисал дерн, трудным оказалось перевалить через самый край. Одной рукой держась за выступ стены, другой долго шарил в дерне. Комочки сухой земли сыпались на голову, летели в бездну. Под пальцы наконец попала петля одеревеневшего корня. Подтянулся, втащил себя наверх на траву.
Мама родная! Версаль, Петергоф и Сан-Суси!
Вдоль обрыва в обе стороны ограда из колючей проволоки. А за ней великолепный парк. Словно с картин Ларжильера, с «Версальской серии» Бенуа. Подстриженные лужайки и деревья, боскеты, аллеи, посыпанные красным песком, горбатый мостик через пруд, выглядывающий из зелени угол белого дома с террасой.
Казалось, вот-вот из-за трельяжа выйдет надменная дама в кринолине.
Оттягивая струны колючки, пролез под оградой, пошел, пригнувшись за стенкой подстриженных кустов. Парк выставлял свои красоты. За первым дворцом-особняком второй, озерцо с каменными ступенями к воде, эспланада, предназначенная, вероятно, для игр, снова каменный особняк с огромными окнами, с балконами. Одетый ровно выкошенной травой холм, на вершине которого балюстрада — оттуда обитатели этого убежища любуются, вероятно, величественной панорамой долины.
Сзади возник негромкий скрежет, я нырнул в кусты.
Мужчина в просторном пестром балахоне и коротких штанах катил нагруженную садовым мусором тачку — металлический обод поскрипывал на песке.
Пропустил его, сам повернул внутрь парка, в аллею. Пустынно, ни души. Открылся небольшой желтый дворец. На террасе второго этажа стояли, разговаривая, четыре женщины в открытых платьях и шляпах с большими полями. В глубине играли дети, перебрасываясь легким, напоминающим этажерку предметом, который в полете менял направление. Этажерка как раз улетела на лужайку, но никто не стал за ней спускаться. Одна из дам перегнулась через каменные перила, кого-то позвала. Голос ее был мелодичный. Из той части дома, что мне не была видна, вышел мужчина в балахоне, взял этажерку, стал подниматься по лестнице. Слуга.
Вдруг я увидел идущих ко мне двух женщин, заметался. Кустарник жидкий, но рядом трельяж. Сунулся туда. То было сооружение из тоненьких жердочек, сплошь увитых растением с большими шершавыми листьями. При каждом моем движении они оглушительно шуршали.
Приближаются две девушки. Высокие, прямые, в платьях, обнажающих плечи и почти всю грудь. Одна, в голубом, красавица, со спокойной полуулыбкой как бы прислушивается к своему существованию, нежная, словно цветок, словно часть ухоженной природы странного оазиса в пустыне. Подумалось, что по отношению к такой любовь — преклонение и защита. Другая, в белом платье, энергичная, с гордо откинутой назад головой, с надменным, циничным выражением тоже красивого лица. Обе аристократки, обе плод тысячелетнего, может быть, барства, принадлежащие к совсем другому миру, чем горожане на берегу моря.
Белая старается убедить собеседницу.
— Скажи ей, чтобы посоветовала отозвать Рхра. Она тебя послушает. Рхр мужлан, выскочка. Тупой и грубый. Все испортит. А с городом надо решать окончательно. Их же десятки тысяч.
— Тебе не жаль?
— Нет! — воскликнула белая. — Пусть невольные, но враги. Как можно этого не понимать? Я кожей чувствую. И всегда — во все мгновенья жизни. Никого не отпускает эта тяжесть, кроме таких, как ты.
Они уходили, оставляя меня в полной растерянности.
Уходили, такие разные и при том обе сгармонированные с роскошью этого места. Особенно голубая — сама, как музыка, и погруженная в мелодию этих аллей, подстриженных деревьев, причудливых павильонов.
Весь парк — какая-то невероятность. Человеческий мир Иакаты вдруг раздвинулся, из плоского стал рельефным с вершинами и провалами.
Прошел-прокрался дальше на юг. Людей мало, только женщины и дети на террасах, на лужайках. Атмосфера покоя, довольства, ощущение гармонии воспитанного, внутренне дисциплинированного человека с ухоженной цивилизованной природой. Но при этом господа и слуги.