Никогда Стван не видел таких чудищ. Брезгливо отшвырнул диковинное животное и тут же обнаружил, что все дно усеяно глазами, которые не мигая уставились на него. Одни принадлежали таким же конусовидным, другие расположились на блюдечках с гребнем посредине и двумя верткими усиками.
Сделалось не по себе. Рванулся к берегу, гоня перед собой бурунчик. Потом остановился — в чем дело, разве кто преследует? Просто нервы и просто не может успокоиться после того зала с аппаратами, откуда в течение долгих дней передавали на мир ход процесса.
Озадачивала неестественная тишина. Абсолютная, обволакивающая, она двигалась вместе с человеком, позволяя постоянно слышать собственное дыхание. Затем его осенило — птицы! Над морем они всегда кричат, а тут ни одной. Какая-то полностью бесптичья территория.
Солнце уже давно катилось по небу, однако поднялось невысоко, припекало несильно. Стван вспомнил, как в ходе расследования кто-то сказал, что преступление можно частично объяснить тем, что обвиняемый порой месяцами не выходил на солнечный свет.
Усмехнулся. Укрыться здесь негде, значит, заодно его приговорили и к солнцу.
Идти пока было легко, и на него накатил приступ веселья. Все-таки он обхитрил их, судей. Этот приговор — благо. Если тут будут попадаться какие-нибудь туристы или исследователи, он сам обойдет их стороной. Хватит с него людей, они безумно надоели. Будь это возможно, давно убежал бы из современного мира в прошлое. Смылся бы через Башню в один из отдаленных веков, там дал бы себе полную волю. (Даже вздохнулось сладко.) Нырнуть бы в пиратские времена и такого звону задать на корабле с черным флагом, чтобы вся Атлантика затаила дыхание. Что хочу, то и делаю, пусть я слаб физически, но решимости на пятерых. Только вот поздно родился, а раньше мог бы хоть гангстером в трущобах Чикаго. Пистолет-автомат в руке, и никаких «Здравствуйте, как здоровье, как супруга?».
Еще отмель он перешел, открытое море явилось теперь справа. А в общем-то пейзаж был во все стороны одинаков.
«Одинаков!..» Стван не успел прочувствовать это, как похолодел. Где же теперь искать дорогу обратно, она же затерялась среди неотличимых протоков? Пропал, сказал он себе. Руки задрожали, но потом дрожь оборвалась. А что, собственно, значит в его положении «обратно»? Ничего. Дом у него теперь там, где он сам в любой момент находится.
И тотчас новая мысль осенила. А питаться? Здесь не город, не возьмешь тарелку с конвейера.
— Эй, постойте! Минутку! — Он вслух обратился к небу, к пескам, будто где-то наверху, невидимыми, могли сидеть и слышать судьи. — Смертной казни в законе нет, и голодом вы не смеете меня убивать.
Убежденный во всемогуществе тех, кто бросил его сюда, Стван подозревал, что с помощью непостижимо сложных приборов они действительно способны внимать ему в каждый час дня и ночи, так и пребывая постоянно за своим высоким столом.
Небеса и твердь молчали. Значит, предполагается, что он сам себя обеспечит. Например, будет ловить рыбу.
Бросил взгляд в сторону моря и сообразил, что ни разу в протоках не увидел и крошечного малька. Только раковины, медузы.
Опять подошел к воде, присмотрелся к студенистой кромке у песка. Возле самых ног она была непрозрачной, коричневой, подальше становилась белесой, а с дальнего края, где ее колебала легкая волна, напоминала жидкое стекло. Криль, что ли, мелкие рачки?… Прижмет, так и за криль возьмешься.
Побаливали лодыжки, поясница. Плечи покраснели от солнца.
Прежде Стван редко рассматривал свое тело и теперь установил, что любоваться нечем. Вялые мышцы как вата, если вообще можно было установить их наличие. Дряблая кожа оттягивалась в любом месте и, оттянутая, оказывалась тонкой, словно бумага. Грудь вогнутая, спина выпуклая.
Впрочем, он и раньше понимал, что его физическая суть слабее духовной.
Поднял взгляд к едва различимой голубой черточке горизонта. Ладно. А вот сколько ему приговорено тут загорать и купаться? Если он станет идти-идти в одном направлении, наткнется же на какой-нибудь город. Сначала увидит сверкание высоко в небе, потом будет шагать еще неделю, приближаясь к опорам. Начнутся чуть заметные тропочки, едва обозначенные на травах личные посадочные площадки, и вот, пожалуйста, первые лифты…
Но где он сейчас? В какой части света хоть?
Подумав, Стван ответил себе, что в умеренном поясе уж точно. Ибо солнце, начавшее склоняться, было вовсе не над головой, а много ниже.
Ему представилось, что окружающая местность — Нидерландские отмели между гигантами Гаагой и Фленсбургом, где простерлись тысячи квадратных километров без единого человеческого поселения. Но мог он быть и в Канаде или даже на нижнем конце Американского континента. Если Канада, то ближайший мегаполис Гудзон-Сити, а если Огненная Земля, то Мегальянес.
Он успел предпочесть Канаду Огненной Земле, потом их обоих Балтийским отмелям у Риги, но тут ему пришло на ум, что самой идее умеренного пояса слишком не соответствует море — жаркое, с явно тропической фауной.
— Трилобиты, — сказал он мрачно. Словечко из программы, которую школа всовывает в человека методом суггестивного импрессирования, так что хочешь — не хочешь, а в голове навсегда остаются Александр Македонский, Александр Пушкин и Александр Гумбольдт, изотопы, ирокезы, таблица умножения, таблица Менделеева, логарифмические таблицы и то, как древние люди ездили «из варяг в греки» — энциклопедия, куча сведений, которые в жизни никогда не требуются, а в непредсказуемые моменты сами собой вылезают наружу.
Трилобиты… Нечто тревожное было в том, что название животных с усиками пришло непроизвольно. Как пророчество, знак со стороны. Начинало казаться, будто с трилобитами должно быть связано что-то неприятное.
И тишина тоже беспокоила. Совсем мертвая.
Потому что нет мух, предположил он робко. Посмотрел на коричневую подгнившую пленку планктона. Над ней решительно ничего не жужжало, не мелькало.
Все это уже складывалось в систему. Нет птиц, рыб, насекомых, травы и кустарников. Есть мелкое тропическое море под солнцем умеренной широты. И трилобиты…
Но ведь трилобиты — ископаемые существа? Из кембрия, что ли, из палеозойской древнейшей эры.
Оглушающая истина неотвратимо обрисовывалась перед Стваном.
Он упал на одно колено.
Его выкинули! Вышвырнули из той современности, в которой он родился и жил. На сотни миллионов лет назад.
По привычке поднял руку к губам, закусил палец.
Невидимо мерцало что-то на фоне пустых песков, неслышно бряцало. Будто на поезд грузились и отъезжали в будущее города — целыми узлами улиц с перекрестками и горящими светофорами, — склады, картинные галереи, заводы, институты, конторы. Не завещав Земле и следа человеческой деятельности, умчалась, лязгая, вся цивилизация. А за ней уже торопились орды диких, свирепых, косматых, с дубинами. Гнали перед собой медведей, лосей, мамонтов, всякую млекопитающую живность. Птицы поднялись занавесом, разом скрылись, сделав небо безжизненно молчащим. Это было как фильм, пущенный обратно. Мерно прошагали к платформам динозавры — многие тащили березы, пальмы, охапки трав — и отбыли, оставив сушу неузнаваемой. Мощные рыбины выскакивали из вод, косяковая мелочь перетекала струей. Насекомые валили валом, облепляя, цепляясь. Пропыхтели земноводные, их было не так уж много — те, кто шел сзади, ковром сворачивали, уносили последнюю примитивную растительность, обнажая пустые, бесстыдно-розовые скалы, глину, желтый песок.
И в любую данную секунду казалось, что процесс еще можно было остановить мгновением раньше, а вот теперь поздно.
Все скрылось. Тишина…
С минуту преступник смотрел прямо перед собой. Затем на коленях подполз к самой кромке планктона, зачерпнул, бросил в рот.
— И что?! — крикнул он равнодушным, сияющим небесам. — Считаете, вы меня удручили?… Так нет же! Я доволен. — Давясь, он набивал рот жидкой массой и проглатывал. — Эй, слышите там! — Он обращался к бесстрастной глади моря и пескам, за которыми укрылись судьи. — Вы думали, я стану плакать, что мой след — единственная замета живого на этих берегах? Но я смеюсь. Так не наказывать нужно, награждать: чтобы весь земной шар и одному… Пропитаться здесь можно.