По окончании занятий я не спешила уходить из класса. Возвращаться в свою комнату не хотелось. Увы, даже там я ощущала себя недостаточно комфортно, чтобы полноценно расслабиться. С предыдущей соседкой мы нашли общий язык, можно даже сказать, подружились, но несколько месяцев назад она вышла замуж и уехала. Вместо нее ко мне подселили Амелию, а с ней мы были слишком разными, чтобы понимать друг друга. Лучше бы я делила комнату с Лизеттой, но, увы, пансионерок о таких вещах никто не спрашивал…
Словом, все разошлись, а я осталась сидеть за столом и, дабы как-то себя занять, принялась переписывать начисто хаотичные конспекты, сделанные во время уроков. В чистовик попадали не все материалы, а только то, что могло пригодиться в перспективе. Я имею в виду экзамены. В том, что анализ стихотворения про «клюку» и тому подобная информация может оказаться полезной в реальной жизни, я сильно сомневалась.
— Леди Фэйтон! — В приоткрытую дверь класса просунулась голова Джекки, одной из наших горничных. — Мисс Уэлси вызывает вас к себе в кабинет.
— Благодарю, — вежливо кивнула я и, аккуратно сложив свои вещи, чинно направилась к выходу.
Вызов оказался для меня неожиданностью, но не расстроил. Мисс Уэлси, второй человек в нашем пансионе после директрисы, была моей любимой учительницей. Она преподавала математику и астрономию, причем поговаривали, что право вести второй из этих предметов она выбила себе с немалым трудом. Попечительский совет не мог взять в толк, какую пользу принесет будущим женам наука о планетах и звездах. Наставнице пришлось пойти на хитрость и заявить, будто речь, среди прочего, пойдет о способах предсказать судьбу будущего ребенка и, соответственно, избрать наиболее удачное время для зачатия. Дамы, принимавшие решения, плохо разбирались в таких нюансах, как разница между астрономией и астрологией, и дали добро. Правда, всего на один урок раз в две недели, но и этого оказалось достаточно, чтобы я влюбилась в новый предмет.
Занятия математикой также были интересны, а главное, не ограничивались одним лишь планированием семейного бюджета. Находилось место и для более абстрактных расчетов, и для древней философии, и для основ рационального мышления. Как любой преподаватель от Бога, мисс Уэлси давала своим подопечным намного больше знаний, чем можно прочитать в учебнике.
— Вы позволите? — спросила я, робко постучавшись и затем самую капельку приоткрыв дверь.
— Да, Мейбл, проходите.
Я не в первый раз оказалась в кабинете мисс Уэлси, и потому меня нисколько не удивил царивший здесь беспорядок. Да, возможно, это прозвучит странно, но слово «хаос» лучше всего описывало обычное состояние вотчины математички. Письменный стол был буквально завален бумагами, тетрадями, книгами, закладками, старыми перьями и вскрытыми конвертами. Подоконник пребывал в ненамного лучшем виде. Для того чтобы привести все это в порядок, потребовалась бы целая неделя, но, впрочем, хозяйка кабинета явно не собиралась затруднять себя подобными мелочами. В воздухе витал едва уловимый запах сладковатого табака. Присмотревшись, я обнаружила выглядывавший из-под бумаг мундштук. Курение в пансионе, мягко говоря, не поощрялось, но наставница, прослужившая здесь добрых двадцать лет, могла позволить себе некоторые вольности. Исключительно в нерабочее время и на своей территории, разумеется.
— Присаживайтесь.
Я опустилась в неглубокое кресло с высокой спинкой. Мягкое, удобное, но одновременно дисциплинирующее.
— У меня для вас новости, Мейбл. — Учительница метнула на меня острый взгляд поверх маленьких круглых очков. — И боюсь, что не самые приятные.
Я напряглась. А кто бы на моем месте не напрягся при подобном предисловии?
— Пришло письмо от вашей… матушки.
— Мачехи, — поправила я.
В некоторых вопросах я имела привычку проявлять настойчивость.
— Мачехи, — легко согласилась мисс Уэлси.
— Кто-нибудь умер?
Мне так редко писали из дома (можно сказать, вообще не писали: пара переправленных с посыльным документов не в счет), что такое предположение казалось совершенно логичным.
— О нет. Все живы и, насколько я понимаю, здоровы, — успокоила меня наставница, однако что-то в ее взгляде будто говорило: «Но лучше бы кто-нибудь умер».