И, ясное дело, я люблю, когда меня балуют – а кто ж не любит!
Папин приезд – это всегда праздник, сказка, мгновения, когда невозможное делается возможным, а я из обыкновенной нищей медички превращаюсь в прекрасную принцессу, разодетую в модные заграничные туалеты и попивающую изысканные вина на застекленной террасе дорогого ресторана, посещающую далекие острова и проживающую там в роскошных пятизвездочных отелях.
Когда это происходит, я просто ныряю в эту сказку с головой и наслаждаюсь.
Но даже на самой неправдоподобно радужной глубине мне никогда не удается полностью отделаться от ощущения некоторой глобальной неправильности происходящего. От чувства, что все это – не более, чем сон, мираж, утренний туман, и лично ко мне никакого отношения не имеет.
Моя жизнь – тут, в Яхромке. С братьями, сестрами, мамой.
Стукнула калитка. Из окна мне видно, как мама торопится в дом. Бежит, оскальзываясь на размокшей глине тропинки.
Бледная, растрепанная, родная. Зеленая юбка в пятнах засохшей крови. Довольная до смерти! Глаза сверкают, на лице торжество победы, и вообще вся она еще там, где была.
– Настюха! – кричит она мне в окно, запрокинув голову.– Какой у меня пацан родился, ты б только видела! Такой рыжий-рыжий! Как солнышко! И без единого разрыва.
Уже у самого крыльца она оступается, и чуть не падает в лужу.
*
Хвала богам, что несмотря на обступившие нас со всех сторон высотки, крохотный, можно сказать супермикро-райончик – остатки подлинной, доисторической Яхромки, по-прежнему неизменен. Мы по-прежнему живем в нашем старом родовом гнезде – покосившемся ветхом доме, выстроенным во второй половине прошлого века нашим дедом, маминым отцом, дабы служить его семье летней дачей.
Впоследствии дом, ясное дело, тыщу раз достраивался и перестраивался, пока из временного летне-романтического обиталища не превратился в место постоянного проживания мамы, главной и единственной наследницы деда, и нас, ее многочисленных чад.
А также всех тех, кто к нам за эти годы прибивался, на временной ли, постоянной основе.
Спускаюсь с крыльца, и на меня радостно напрыгивают собаки. Их, кроме кавказца Казбека и сенбернара Демыча, еще две – скромная в сравнении с ними овчарочка Долли и совсем уж микроскопическая дворняжка Снукки – помесь цвергшнауцера и черт знает еще кого. Мрр! С лестницы на чердак свешивается кошка Мася – и меня, и меня почесать за ушком!.
Кошек у нас в доме много. Так много, что даже далеко не каждую из них как-то определенно зовут.
*
Я прижимаюсь к маме, и мы вместе смотрим на горизонт. Он находится где-то на краю поля, прямо через дорогу от нашего дома. Солнце уже низко спустилось, его апельсиново-красный шар ничуть не слепит глаза, и не мешает разглядывать желто-серый абрис луны в другом конце неба. Оглушительно стрекочут кузнечики. Воздух пахучий и теплый, как густой травяной настой.
Над горизонтом в воздухе носятся спортивные самолетики ребят из аэроклуба. В их беспорядочном мелькании с трудом можно различить систему: каждый выделывается, как может: бочки, иммельманы, мертвые петли. Но иногда они сговариваются между собой по мобиле, и вместе изображают в небе что-то крутое: звезду там, крест, или примутся вдруг выписывать ровные круги над поселком.
В девятом классе я дружила с Валеркой, мальчиком из аэроклуба – он был на два года старше, учился в техническом колледже, получал там стипендию и покупал мне на нее шоколадки. Так вот он утверждал, что каждый вечер выписывает в небе мое имя. Врал, небось, но звучало красиво.
А сам он был нескладный, прыщавый с длинными узловатыми руками и короткими кривыми ногами. В разговоре он немного заикался, да и вообще был немногословен – скажет что-нибудь, а потом час молчит и только смотрит пылающими от желанья глазами. Но мне, малолетке, льстило его полувзрослое внимание. И потом, он первым учил меня управлять самолетом – летать то есть, учил. И научил ведь! После Валеркиных уроков оставалось только придти и сдать экзамен, чисто формальная процедура.
Потом Валерку забрали в армию, и он через год погиб в какой-то очередной союзовосстановительной разборке. Им ведь, суперкрылатым, прямая дорога в десант какой-нибудь, вот и попадают первыми под раздачу.
Далеко-далеко, за горизонтом, за лесом видна Москва – высятся ярко-освещенные закатным солнцем высотные здания из стекла и бетона. Над Москвой вечно клубится розовато-серая шапка смога. А из нее, ровно как по линейке, через все небо над нашими головами тянется черная длинная линия монорельса.