К этому времени все уже будут знать, что глаза у Глеба зеленые – непонятно, в кого, нос с горбинкой, как у Оскара, а волосы черные, как смоль, и гладкие – как у мамы.
Первую порцию молозива сцедила для брата я, сидя в приемнике роддома для недоношенных, и дожидаясь, когда Лика выйдет ко мне, и все расскажет. А что? Молозиво ведь есть где-то с двадцатой недели. Правда, его мало – за полтора часа мне еле удалось выдоить из себя жалких пять миллилитров.
– Ну что ж, – сказала Лика, входя и стягивая с волос бандану. – Чудный мальчик, 900 грамм, 35 сантиметров. Пара порций сурфактанта, так он, глядишь, у нас и дышать сам начнет. Словом, есть шанс, что все будет хорошо. Настя, ты чего?!
Но я ничего не могла с собою поделать. Слезы лились из меня ручьями, потоками, во мне точно открыли кран.
Впрочем, девочка на ресепшене деликатно отвернулась, а Лики я не стеснялась. Лика была своя. Почти как сестра. Почти как мама.
Меня к брату не пустили. Тут даже Лика ничего не смогла поделать. Пришлось довольствоваться наспех сделанным ею смазанным снимком.
Прошла санитарка с полным ветром воды, попросила всех сидящих поднять ноги, и стала быстро елозить тряпкой под стульями. Я сидела с поднятыми ногами, не переставая плакать.
– Девушка! – сочувственно сказала она мне. – У нас тут с утра священник придет, и всех стремных младенчиков покрестит. Хочешь, и твоего покрестит тоже? Ты только записочку с именем оставь медсестре в приемном.
Но я помотала головой. Лика же сказала, что все будет хорошо. А Лике я верила больше, чем Б-гу.
К тому же и отец у ребенка еврей.
Ждать было больше нечего, и я собралась домой. По лестнице мимо меня вихрем пронеслась бригада из отделения пересадки, помахивая контейнерами.
В метро было сумрачно и душно. Казалось, даже на пересадочных станциях резко убавилось освещение. Немногочисленные пассажиры на скамейках вокруг казались не живыми людьми, а картонными фигурками, частью невесть кем придуманной и топорно исполненной декорации.
У выхода к монорельсу стояли менты, и проверяли у всех паспорта. Мой их не заинтересовал.
Дома меня ждали опрокинутые лица взрослых и плач детей – Таня впервые в жизни осталась без своей порции грудного молока, а Света плакала с ней за компанию. В глазах Варьки и Васьки застыло молчаливое недоумение. Я велела им собираться в школу, а Гришке и дяде Саше разбираться с похоронами – Оскар был явно неадекватен, и в тот момент ни на что не годился. Косте я велела подождать – у меня не было сил с ним общаться. Казалось, его прикосновения причиняют боль. От принесенного им чая я отказалась.
Крепко обняв Марфу, я ушла с нею вместе плакать. В самую дальнюю, дедову комнату. Туда, где, плотно закрыв глаза, можно было вообразить, что сейчас лето. Траву только что скосили, и вокруг все спокойно и хорошо.
*
Хоронить то, что осталось от мамы, собралась чуть не вся Москва.
Приехало столько людей, что, конечно, на нашем Яхромском кладбище места не хватило и половине. Большинство осталось за воротами. Казалось, весь склон кладбищенского холма усыпан людьми, пришедшими проводить нашу маму.
А между тем был мороз, хотя солнце вроде как тоже было. Во всяком случае, снег так сверкал, что глазам становилось больно. Приходилось прикрывать глаза от этого блеска, стараться смотреть только прямо перед собой, и все равно, стоило зазеваться, как опять глаза начинали слезиться. Кроме того, было ужасно скользко. Мы с Костей шли осторожно, поддерживая друг друга под локоть. Со стороны, наверно, смотрелось очень комично.
Было множество речей, но я ни одной не запомнила, точнее они все слились для меня в одну: «Редкий, необыкновенной души человек, невосполнимая для всех потеря, людей, как она, не бывает, других таких больше нет…» Одним словом, ничего нового.
Я двигалась просто на автомате. В голове крутилось одно: как их всех рассадить, и чем угостить. Дом-то все-таки не резиновый, хоть иногда и кажется.
Но все как-то утряслось. Во-первых, далеко не все пошли к нам домой – мы, правда, никого особо не звали, но и не гнали никого тоже – кто пришел, тот пришел. Сидячих мест, конечно же, для всех не было, да со стоячими была напряженка, но мы, ничего, как-то справились. Даже умудрились каждого пришедшего оделить бумажным стаканчиком с водкой, вином или горячим чаем – кто чего пожелал, и вроде как никто не ушел обиженным.
Я, Марфа, Наташа и даже Васька с Варькой, бегали с чайниками и бутылками с кухни на крыльцо и обратно. Дверь вообще не закрывалась. Я боялась, что дети простынут на сквозняке, но где там, они ж у нас закаленные.