Повитухи, знахари и лекари всех мастей. Борцы за правду и справедливость. Люди, которых судьба свела с мамой когда-то в одном «воронке» или в одном «обезьяннике». Женщины, у которых мама принимала роды. Мужчины, которых мама любила, и которые любили ее. Подобранные и пристроенные мамой в разные годы бомжи и сироты. Сбежавшие из дому дети и подростки. Инвалиды войн и беженцы из горячих точек. Всякие-разные-прочие бывшие и настоящие горемыки. Многие нынче в богатых шубах, солидные и преуспевающие. Некоторые до сих пор в дурно пахнущем тряпье и чужих обносках.
Пожалуй, все пришли, кто был когда-либо спасен и обласкан мамой. Кроме, разве что, бесчисленных, прошедших через ее руки бездомных собак, кошек и лошадей. Да птиц, которых маме удалось когда-то выкормить из беспомощных, выпавших из гнезд птенцов.
Хотя птиц, между прочим, немало летало в тот день за окном. Несмотря даже на мороз. Может, и были среди них те самые, но кто же их разберет. Птицы-то ведь все на одно лицо.
Пришло также много чудиков и сумасшедших.
Косматый старик в овчинном тулупе поймал меня на крыльце, обнял и стал целовать, приговаривая: «Ах, Настенька, пропало, пропало будущее поколение! Я старый, помру скоро, а мамы-то твоей больше нет! Кому теперь продолжать мое дело жизни? Кто, кроме меня, да нее, да может еще пары-тройки людей понимающих, станет, скажем, окунать новорожденных в прорубь? А ведь только так, только через шок, можно пробудить в человеке скрытые возможности! Ты знаешь, что такие дети способны потом на самые невероятные вещи? Некоторые из них могут даже летать! Невысоко конечно, недолго, но ведь это только начало! Ах, нынешняя молодежь, такие все трусы, ведь они тени своей боятся! Никак не поймут, что только так, только радикальные меры, что без них человечество обречено вечно топтаться на месте…»
Я еле вырвалась, и уже с безопасного расстояния заверила старейшего русского акушера, что, на мой взгляд, он в прекрасной форме, и еще много-много лет будет с нами. Какие его годы? Ну, подумаешь – сто сорок семь! Наверняка он еще успеет воспитать себе достойную смену.
– Думаешь? – он смахнул набежавшую на глаза слезу, и пытливо уставился на меня: – А скажи-ка, Настенька, вот ты сама – не пробовала никогда летать? Мы ведь с твоей мамой когда-то тебя…
Но мне некогда было разговаривать. Новые гости спешили в дом, а старые из него выходили.
*
Когда в доме столько детей, тут некогда горевать. Ведь все время вокруг крутятся дети. Одних надо будить и провожать в школу. Другие в это время лезут на стол или подоконник, и их надо срочно стаскивать, пока не свалились. Просыпаются третьи, которых пора кормить сцеженным молоком из бутылочки. И все это время четвертые беспрерывно торкаются у тебя внутри, заставляя то и дело хвататься за живот и выдыхать: «Ух!»
Так что плакать у меня времени не было. Разве совсем уж глубокой ночью, в подушку.
А вот есть я не могла. В горле стоял постоянный ком, и я все сглатывала его, а он снова распухал, вызывая тошноту и полную невозможность даже смотреть в сторону еды.
Впрочем, Костя это быстро просек, и научился с этим справляться. Начал кормить меня с ложечки. Костя это называл: «кормить мальчика». Мол, дело тут вовсе не во мне, а в мальчике, который сидит у меня внутри. Мол, хорошо, я не хочу есть, но я-то большая. А мальчик маленький, ни в чем не виноватый, и наверняка голодный. Удивительно, но то ли вся эта чушь срабатывала, то ли просто мне хотелось побыстрей отвязаться от Кости, но я послушно открывала рот, и проглатывала очередную ложку, даже не вдаваясь чего, и не прерывая при этом какого-нибудь основного занятия – одевания, купания, шлепанья, укладывания спать. Так Костя и бегал за мной по всему дому, пока тарелка не пустела.
Поил меня Костя тоже из ложечки. Ну, то есть он пытался сперва из чашки. Но я то и дело, борясь с подступающими слезами, непроизвольно стискивала изо всех сил зубы. И вот, таким образом, однажды нечаянно откусила, и чуть не проглотила край чашки.
Переодеваться на ночь мне тоже казалось излишним. Так что, если б не Костя, я бы каждый вечер засыпала не только одетая, но даже и в обуви. Но он ежевечерне терпеливо раздевал меня, практически уже спящую, так и упавшую от усталости на кровать, в чем была. Утром же, ничего не поделаешь, приходилось одеваться обратно. Голой-то по дому не походишь – тем более, когда всюду дети.
На взрослых мне было как-то плевать. Они ведь уже большие, и сами могут о себе позаботиться. Могут и отвернуться, если им что-нибудь не нравиться.