Когда мы вышли, наконец, оттуда (точнее, вышла я, а Костя выехал на каталке), между нами успела установиться такая доверительная близость – ближе не бывает, хоть проживите вы вместе полсотни лет.
Перекладываясь в постель, Костя попросил меня переклеить ему на бедре пластырь, фиксирующий мочевой катетер.
*
Родов в тот день у меня как-то не случилось, и я смогла еще пару-тройку раз забежать в костину палату.
Он спал. На губах играла блаженная наркотическая улыбка. Захотелось поцеловать (все равно ведь потом не вспомнит!), но я удержалась.
Я почувствовала себя героиней сказки о девушке, которую после множества перепитий и взяток, типа золотого веретена и серебряного блюдечка с голубой каемочкой, впустили, наконец, ночью в комнату принца. Но принца-то перед этим опоили снотворным зельем!
Мужской этаж выглядел одновременно фешенебельным и заброшенным. Пол коридора устилал ковролин, стены были выкрашены в нежно-бежевый цвет, с пола до потолка их увивал нарисованный плющ, но почти все палаты, кроме Костиной, были пусты. Лишь в противоположном конце коридора, из-под закрытой двери выбивалась полоска света. Оттуда время от времени доносились длинные рулады вокализов, производившие странное впечатление в гулкой пустоте коридора: у тенора Феди были какие-то осложнения, и он уже третью неделю томился на сохранении.
Ни на посту, ни в настежь распахнутой ординаторской мне ни разу не встретилось ни души.
И только когда я в последний раз выходила от Кости, дверь сестринской неожиданно приоткрылась, и оттуда выглянул кто-то серьезный, мрачный, непонятного возраста и пола.
– Вы что тут у нас ходите? – спросил резкий, сердитый голос. – Что вам тут надо? Идите к себе в отделение! Ишь, повадились все ходить! Цирк им тут, зоопарк!
Дверь хлопнула на весь коридор, в ответ слабо дзынькнули окна в холле, и в мужском отделении вновь воцарилась полная тишина.
Я струхнула, и больше не возвращалась.
*
Под утро мне привезли цыганку – худую, бледную, в длинной цветастой юбке. Она сидела в ведре со льдом – ее так и внесли в приемное, прямо с ведром. Другая женщина, видимо сестра или мать, несла за ней на руках завернутого в тряпки ребенка.
Кровотечение. Задержка плаценты. Короче, люди пришли по делу.
Ей дали наркоз, вручную отделили плаценту, остановили кровотечение. К концу моей смены она, по-прежнему бледная как смерть, встала с койки и, пошатываясь, вышла в коридор. Тихо, но решительно, цыганка потребовала немедленно отдать ей ребенка и одежду, в которой пришла.
Я пробовала возражать, пробовала вернуть ее обратно в постель. Цыганка не слушала и не отвечала, а в какой-то момент просто сдвинула меня в сторону, с неожиданной, невесть откуда взявшейся силой – словно предмет мебели, некстати попавшийся на дороге.
Пришлось отступить. Это был человек, точно знающий, чего хочет, неуклонно движущийся к своей цели, способный, если понадобиться, все смести на своем пути.
Она вошла в детскую, и, также как минуту назад меня, сдвинула плечом мельтешащую в проходе детскую сестру.
Достав из кроватки ребенка, цыганка брезгливым жестом отбросила в сторону больничное тряпье, и вот так, голеньким, крепко прижимая к себе, понесла сына к выходу. Навстречу ей уже спешила Старшая, с большим целлофановым пакетом, из которого свисала длинная, цветастая, забрызганная кровью юбка.
– Возьмите, – вежливо-равнодушно сказала она. – Переоденьтесь. Ваши уже пришли.
На мой недоуменный взгляд, Старшая пожала плечами.
– Что ж, они ведь цыгане. Мы цыган не задерживаем.
И я подумала восхищенно: «Как будто это вообще возможно – ее сдержать! И что ж все-таки за люди, эти цыгане, и как они вообще умудряются, находясь внутри этой мерзкой системы, из года в год продолжать жить своею собственной жизнью? Их ведь и в секторе Д, говорят, нет совсем. Даром, что они все почти без прописки, и, казалось бы, подлежат в первую очередь. Нет. как им вообще это удается?!»
Мне стало жутко завидно, и тоже немедленно захотелось сбежать отсюда куда подальше. Куда-то на волю, в пампасы, где ветер и свежий воздух. Уйти, убежать, улететь!
И перестать, наконец, ощущать себя винтиком в колесе тупой, бессмысленной, подминающей все под себя машины.
Я наскоро отчиталась, и засобиралась домой, размышляя, заглянуть или не стоит напоследок еще раз к Косте. Возможно, он уже больше не спит. Возможно, злобное привидение сменил на посту кто-то более дружелюбный. Возможно он, очнувшись от лекарственного дурмана, вообще не узнает меня и не вспомнит.
И я уже стояла в своей одежде готовая к выходу, как вдруг Старшая неожиданно остановила меня резким взмахом руки.