Нет, я ничего не хочу сказать, есть, есть, потрясающие врачи, как не быть! Вот хоть доктора Леву взять. Как он к ней на койку присядет, да как заведет: «Ой, вы мои красивые! Ой, да что ж вы так рожаете тяжело!» – сразу не то плакать, не то самой родить хочется. Видно же, что человек искренне переживает, это всегда действует.
А есть… Впрочем, конечно, и акушерки встречаются разные. Некоторых, вероятно, и вправду лучше сразу и навсегда забыть, с каковой целью многократно повторяя самой себе, а после и подрастающему ребенку, сказочку об аистах и капусте.
Спору нет, немало людей рвется в медицину из всяких там высоких и благородных побуждений. Хотя некоторые явно попали случайно, просто потому, что так легла фишка. Однако вовсе немалую часть медицинского сообщества составляют, по моим наблюдениям, люди с неудовлетворенным честолюбием. И даже просто откровенные садисты.
Это вовсе не мешает им всем быть одинаково знающими и искусными в своем деле профессионалами.
Одно с другим ведь не связано. Встречаются как прекраснодушные криворукие и безграмотные идиоты, так и всевозможная талантливая и многознающая сволочь.
Обо всем этом я думаю, стоя перед главврачом и покусывая губы.
– И чуткая ты, и внимательная, и заботливая, и чуть ли не от одного твоего прикосновения или взгляда боль проходит быстрей, чем от эпидурали. Вон слушай, – он дальнозорко отводит руку с листком подальше от глаз: «Всегда считала, что разговоры про позы и про дыхание – чушь, никогда не верила в то, что может как-то помочь. Но роды с замечательной акушеркой Настей Муравлиной заставили меня полностью изменить свое мнение!». Экий слог, прям хоть в рекламный журнал посылай. И тут ведь не одна такая записка, видишь, тут их вон сколько! – И главврач потряс листочками с таким видом, точно все это были жалобы. – Ты сама-то читала?
Я молча киваю. Книга жалоб и благодарностей хранится в открытом доступе на посту. Когда нечего делать, от скуки все ее перелистывают. Ну и Старшая, конечно, всегда на пятиминутке не преминет помянуть: «Ну вот, опять про нашу Настю, понаписали!» Причем сразу видно, что ее это нисколечко не радует, а лишь вызывает недоумение.
– Не очень понятно, что с тобой делать. С одной стороны, ясно, что акушерка ты, как говорится от Б-га. Оставим эти писульки! – небрежным жестом он откладывает стопочку в сторону. – Но в конце концов, есть же статистика – разрывов у тебя на порядок меньше, чем у других, я проверял. Детского травматизма вообще нет. А с другой стороны – никто тебя к себе в отделение не хочет, твои умоляют убрать, патология руками-ногами открещивается, о род. блоке, как понимаешь, и говорить не приходится. Никто твоим начальником быть не желает! – Главврач громко и откровенно смеется, на миг превращаясь в обычного человека. Вокруг повлажневших глаз разбегаются добрыми лучиками морщинки. Хочется улыбнуться ему в ответ, но боюсь, он сочтет за наглость. Вместо этого скромно опускаю глаза.
– Прям ты у нас Настя, как породистый конь – всеми статями хорош, только ни в телегу запрячь, ни верхом ездить, больно уж норовистый. Так что ничего не поделаешь. Придется тебе самой себе начальником быть.
Брови мои сами собой взлетают куда-то аж за край лба. К чему он клонит? Свой роддом что ли предлагает открыть?
Главврач напоследок еще разок улыбается – видно, моя непосредственная реакция его забавляет – и вновь становится серьезен.
– Мы тут посовещались, и решили поставить тебя старшей акушеркой третьего, оно же мужское, родильного отделения. Временно, пока, конечно, так сказать, в виде эксперимента. Но сам-то я уверен – ты справишься. Девушка ты умная, интеллигентная, волевая. Опять же, инициативная, энергичная, умеешь настоять на своем. Здесь это как раз уместно окажется. Образование у тебя пока средне-специальное – ну что ж, придется подучиться, направим тебя на заочные высшие сестринские курсы. Да ничего! Тут ведь что главное – кругозор у тебя широкий, девушка ты образованная, начитанная, иностранные языки знаешь… ты, кстати, на скольких языках говоришь?
– На пяти, – выпаливаю я по инерции, и сразу осекаюсь. – Ой, а откуда вы знаете?
Я ведь об этом ни разу, ни с кем, никогда. Разве что Люда – мы с ней частенько оставались по ночам на всем этаже одни, и она однажды заметила, что книжки, которые я по ночам в свободную минуту читаю и кины, что на планшете смотрю они, ну, скажем так, не всегда бывают по-русски. Но Людка – могила, знаю ее сто лет, она никому никогда ни о ком ничего не рассказывает. Сама она в свободное на работе время читает псалтырь – с трудом, шевеля от напряжения губами, и – я уверена – почти ни слова не понимая.