– От Игоря, – отвечает главврач. – Он мне о тебе, Настя, вообще много чего рассказывал. – И, видя мое быстро переходящее в панику изумление, пояснил. – Ну что ты Настя, не надо так пугаться. Дело в том, что Игорь – мой сын. Только – он заговорщицки подмигнул и приложил к губам палец – мы это, по возможности, не афишируем. С матерью его мы давно расстались, фамилии у нас разные. Кто знает – таких немного – тот не болтает. А остальные, понимают, конечно, что Игорь попал сюда не просто так – сама знаешь, диплом у него не ахти, но о деталях могут лишь строить предположения. Согласись, вовсе ни к чему людям знать лишнее. Они могут подумать, что Игорь здесь на особом счету, и поэтому ему можно позволить нечто большее, чем прочим интернам.
«Ой, – подумала я, – вот об этом можно не беспокоиться! Игорь и сам себе чего надо позволит! Нет, но надо же – столько провстречались – а я ни о чем даже не подозревала! Черт с ней с невестой – но это! И я еще имела наглость думать, что мы близки!»
– Ну, так что скажешь, Настя, на мое предложение? Согласна?
– Я, я это… должна подумать.
– Ну думай, думай, я тебя не тороплю. Только недолго. Там, конечно, тоже своя специфика, отделение, кто спорит, не простое. Но, – взгляд у него сделался жестким, от улыбки не осталось и следа. – Надеюсь, ситуацию свою ты вполне понимаешь. Как бы я лично хорошо к тебе не относился, на мое решение, поверь, это не повлияет… Или так – или по собственному. Третьего не дано.
*
Я никак не могла ни на что решиться. Посоветоваться с мамой? Не, на фиг. Ведь сразу начнется – ну вот, что я тебе говорила, вечно все сама-сама, самой умной хочешь быть. Просто уйти? Но куда? В какой-нибудь клуб, пусть даже и не мамкин? Но, опять же – государственная больница это, пусть небольшой, но стабильный заработок, а там кто его еще знает, как будет. Соглашаться? Но это значит – больше никаких родов, по крайней мере, на работе.
Ко всему еще гудела голова, и страшно хотелось спать. Я брела ногу за ногу, всматриваясь в трещинки на асфальте, и вдруг меня кто-то ухватил за рукав.
От неожиданности я резко дернулась вперед, качнулась, чуть не упала. Сильные руки крепко обхватили меня и удержали. Я подняла глаза и увидела Костю. Он смотрел на меня чуть встревоженно и улыбался. Вне всякого сомнения, он все помнил.
– Эй, – сказал он. – Ты чего? Не падай, пожалуйста.
– Не буду, – сказала я, и, неожиданно для самой себя, всхлипнула и разревелась.
Костя, за что я буду ему благодарна до конца дней, немедленно сгреб меня в охапку и потащил куда-то, в сторону, подальше от всех людей, от Института, даже, в каком-то смысле, от самой себя….
С самого раннего детства была у меня привычка – копить до поры, до времени все в себе. Боли, обиды, неудачи, несправедливости – все встречать смело, грудь вперед, плечи назад, на лице улыбка – что, взяли? Вот я какая – ничем меня не проймешь!
А по мере накопления, но только когда уже нет сил терпеть, и кажется, что вот-вот взорвешься, и разлетишься на мелкие кусочки, и тебя не будет совсем – выплакивать все свои горести разом. В удобном месте, в удобное время, там, где тебя никто не увидит и не услышит. А что? Я ж все-таки не железная.
Но я никогда не плачу на людях. Даже когда маленькою была. Присутствие другого человека – любого – меня сразу останавливает, приводит в себя и собирает в кулак.
Костя же действовал на меня в точности до наоборот. Одно его прикосновение – и во мне словно открылся кран. Разверзлись хляби небесные. Все, скопившееся за три года работы хлынуло из меня рекой. Я ревела белугой о том, что меня никто не понимает, я никому не нужна, я лишняя, чтобы я ни делала – не имеет смысла, у меня ничего не получается, из меня никогда ничего не выйдет, и как я устала от всего, и вообще…
Костя не возражал. Он отвел меня за угол, в начало лесопарка, усадил на бревнышко, сам сел рядышком, и терпеливо ждал, когда все это закончится. Достал из рюкзачка пачку «Клинекса», положил на колени, сделал приглашающий жест. Я благодарно кивнула, и, выдергивая из пачки все новые и новые листики, промакивала ими текущие по лицу слезы и сопли. Наверняка к концу процесса нос у меня был красный, глазки маленькие и распухшие, и вся я была страшная, как смертный грех. Но мне было все равно – чем хуже, тем лучше.