Нури покосился на руки Художника, и тот, уловив взгляд, поднял к лицу обе ладони, покрытые ороговевшими мозолями.
— Что вы, Нури! Я ведь надеюсь когда-нибудь стать вашим коллегой. Если буду достоин. И… разве можно допустить, чтобы кто-то работал за тебя. И этот дом, и все остальное я сделал сам.
— Простите, — вмешался в беседу Олле. — Что это? Почему вдруг голография?
Квадратная рама окаймляла объемное изображение поляны в закатном свете и темную стену леса, а над ней, над самыми верхушками деревьев, розовело что-то похожее на аэростат, но с короткими толстыми отростками.
— Это то, что я не успел зарисовать. Пришлось заснять… Это гракула, которую вы ищете. Она была здесь вчера. Выкатилась на поляну, имея форму диска. Были сумерки, и она стала накачиваться. Знаете, у нее в подошвах клапаны. Вытягивает ногу, набирает в нее воздух, а потом сжимает, как гармонь, и перегоняет воздух внутрь. Она лежала на спине и, работая двумя ногами, порядком накачала себя. Потом грызла хворост, и у нее в глубине, возле пупка, засветилось что-то похожее на гаснущие в костре угли. И она стала округляться. Пока я бегал за аппаратом, она раздулась и поднялась над лесом. Ветер унес ее от меня.
— Вот и все, — сказал Олле. — Тебе ясно?
— Вполне, — ответил Нури. — Если она способна нагревать в себе воздух и пользоваться законом Архимеда для передвижения, то уж принять вид матраца… И ежу понятно, что это я сам вынес ее из изолятора, когда пришел менять матрац.
Итог подвел Художник.
— Одно предсказание волхва сбылось, — сказал он. — Дело за вторым.
Этот дуб был не из тех, что вытягивались в пару лет, подгоняемые стимуляторами. Покрытый мхом, раскидистый, с толстым неровным стволом, он был естественно стар и громаден. Стоял дуб на отшибе от массива, возвышаясь над рощицей поддубков. У подножия его копошились полосатые поросята, и, угнездившись на нижней развилке, рассматривала их гракула.
Гром улегся неподалеку, положил голову на вытянутые лапы. Морда его выражала сознание выполненного долга и гармонии с окружающей действительностью. Олле, стоя на спине у коня, объезжал рощицу кругом, непрерывно щелкая затвором съемочного аппарата.
Нури возился с прибором связи. Сориентировав створки антенны на еле различаемую в невозможной дали иглу башни ИРП, он подозвал Олле.
— Рельеф позволяет использовать лазерную связь. Прямая видимость. Вызываю деда.
Метрах в трех от земли возникло туманное пятно и оформилось в привычный образ директора ИРП. Сатон сидел в кресле, видимый по пояс. В ИРП над столом директора спроецировалось такое же изображение стоящих рядом Олле и Нури.
Сатон поднял голову, дернул себя за бороду.
— Мы нашли ее, профессор, — сказал Нури.
— Я так и подумал. Как там она?
— Висит на дубе. Сменила расцветку. Сейчас она бледно-сиреневая по краям, а серединка — в незабудках по зеленому полю.
— Ага! И что вы собираетесь предпринять?
— Ничего. Вернемся домой.
— А она?
— Я полагаю, пусть висит, — сказал Олле. — Пусть катается диском, или бегает козой, или плавает моржом. В конце концов мы убедились, что она на Земле акклиматизировалась полностью. Ей здесь хорошо, и пусть живет.
— Говоришь, по зеленому полю незабудки. Странный вкус! — Сатон откинулся в кресле, открыл рот, полный белых зубов, захохотал и исчез.
Олле и Нури возвращались домой, в ИРП, но еще долго было слышно, как на дубе хрумкала желудями веселая гракула.
Светлячковая поляна
— От-то корова! — сказал восхищенный Олле.
Корова скосила на него огромный, с футбольный мяч, великолепный глаз, обрамленный заостренными ресницами, и жарко вздохнула. Животному было некогда. Животное ело.
— Наша скороспелка. — Сатон погладил корову по животу.
Возле директора Института Реставрации Природы толпились пахнущие одеколоном отпускные волхвы и цокали языками.
— Что вы видите спереди? — продолжал Сатон. — Вы видите степь, бывшую саванну, прилегающую к лесному массиву ИРП. Видите разнотравье, сеноуборочные автоматы и конвейер, подающий дробленую смесь кукурузы, древовидного пырея и кустарникового клевера. А также коровьи головы… Посмотрите, товарищи, налево.