Это возмутило девочку. Она нашла это несправедливым, и с целью восстановить, по своему рассуждению, нарушенное право она пошла и тихонько съела конфеты, ей не принадлежавшие.
В поступке этом она чистосердечно созналась, но не ощутила при этом ни тени раскаяния, и тогда находчивая Кривцова, вместо того чтобы объяснить ребенку его ошибку, нашла более целесообразным наклеить на картон громадный билет с надписью крупными буквами: «Воровка», и, надев билет этот на шнурке на шею маленькой Кате, выставить ее с этим позорным украшением в дверях дортуара, предварительно сняв с нее фартук, что считалось у нас в Смольном величайшим наказанием.
С этого дня участь маленькой Кати была решена. Воровкой она себя не считала, чужие конфеты она, по ее мнению, имела полное право съесть с той минуты, как ее собственные конфеты были съедены другими, — а горевать над незаслуженным наказанием она не хотела, считая это для себя унизительным.
Равнодушие С<аблиной> к такому, из ряда вон выходящему наказанию убедило наше недальновидное начальство в том, что девочка «погибла», что она «неисправима», что она за свою порочность должна быть торжественно выделена из среды подруг, которых она может заразить своим примером. <...>
И вот ее сажают одну, на стуле, впереди всего класса, и для вящего ее посрамления изобретают для нее особый костюм.
Из ее несложного форменного туалета навсегда исчезает фартук, волосы ее, среди завитых голов подруг, заплетаются в две косы, которые и распускаются по ее плечам.
В этом совершенно оригинальном виде маленькая Катя фигурирует и на уроках, и в столовой, на глазах 450 учениц всех трех классов, и торжественно шествует по коридорам на глазах у бесчисленной прислуги. Девочка теряется окончательно; самолюбие ее притупляется, детское сердце ее ожесточается.
Девочка растет как трава в поле, имя ее делается синонимом всего дурного, бестолкового, ни к чему не пригодного. <...>
Между тем неисправимость Кати и ее настойчивые шалости навели мудрое начальство на мысль исключить ее из числа воспитанниц Смольного монастыря. К счастью, такая решительная мера ни от кого из начальствующих лиц не зависела. Для этой крайней и беспощадной меры нужна была санкция самой императрицы, которой при этом должны были докладываться и мотивы самого изгнания. Подобный доклад мог идти только от лица директрисы заведения, которая, по раз навсегда заведенному порядку, еженедельно особыми рапортами докладывала государыне обо всем, что происходило в стенах института.
И вот после долгого и усердного совещания рапорт составлен и отправлен, причем злополучной С<аблиной> — которой в то время минуло 11 лет, — поставлена на вид та крайняя и позорная мера, которая принята против нее.
— Ну вот еще! — пожимая плечами, отвечала она собравшемуся синклиту. — Мало ли, что вы тут выдумаете!.. Станет императрица вас слушать!!
Это смелое восклицание переполнило чашу. Все заволновались и закаркали с единодушием, достойным лучшей участи и совершенно иного применения. Мы все, узнав о посланном во дворец рапорте, тревожились и волновались невыразимо и при этом краснели, сознавая, что и на нас всех косвенно падает стыд и позор ожидаемой крупной и выдающейся кары. <...>
Государыня, сильно взволнованная испрашиваемым разрешением на «изгнание» воспитанницы, и притом такого маленького ребенка, каким была С<аблина>, — отказала директрисе в испрашиваемой Высочайшей санкции и повелела отложить всякое решение до личного ее приезда. <...>
Весь эпизод этот произошел ранней весною, но наступили и каникулы (начинавшиеся у нас 24 июня и продолжавшиеся до 1 августа), а государыня все еще не приезжала. Это огорчало всех нас, а больше всего С<аблину>. Она даже шалить перестала, и относительно нее признано было возможным ввести несколько льготных мер. Ей возвратили фартук и разрешили завивать волосы, которые она, на досуге, коротко остригла, никому об этом не сказавши.
Начальство укоризненно покачало головами, но не могло не сознаться при этом, что эта белокурая, кудрявая головка с задорным, веселым личиком, с ясными, смело и прямо смотрящими глазами подкупаюше действовала на всякого постороннего зрителя.
— Вот, С<аблина>, всегда бы так!.. — укоризненно замечали ей и классные дамы, и моя тетка инспектриса, между прочим, со стороны всех уже возведенная в общий титул «тетки».
Наконец в один из ясных и теплых летних дней по саду, где мы гуляли, молнией пронеслась весть, что императрица приехала. Все забегали, засуетились...
Нам велено было строиться попарно, чтобы идти в большую мраморную залу... Мы уже двинулись дружным строем, когда навстречу нам бегом пронеслась одна из пепиньерок, посланная предупредить нас, что государыня придет в сад. Нас тут же выстроили колонной по 10 человек в ряд и, наскоро осмотрев наши руки, фартуки и порядком-таки растрепанные головы, сдвинули в задние ряды тех, которые выглядели особенно неряшливо.
С<аблина>, которая всегда была растрепаннее всех, на этот раз выглядела совсем элегантно. К ее довольно оригинальной удаче, она целых два часа перед тем простояла наказанная у дерева, и как туалет ее, так и мелкие букли ее белокурых волос сохранились в полной и небывалой симметрии.
Тем не менее она запрятана была, по обыкновению, в задние ряды обширной колонны, где она стояла всегда, при всех торжественных случаях, из опасения, чтобы она не выкинула какой-нибудь фокус.
Государыня показалась в конце аллеи, окруженная воспитанницами старшего класса, пользовавшимися привилегией сопровождать Ее величество свободно, без всякого фронта. Императрицу на этот раз, кроме двух дочерей (Марии и Ольги), сопровождала еще довольно многочисленная свита. <...>
Императрица подошла к нам и со своей ласковой, обаятельной улыбкой сказала по-русски, слегка останавливаясь перед каждым словом, что с ней бывало всегда, когда она говорила на русском языке:
Здравствуйте, мои «кафульки»!
Мы ответили хором французским приветствием.
Она улыбнулась и, окинув зорким взглядом нашу колонну, для чего поднесла даже к глазам лорнет, тихо сказала что-то директрисе.
Oui, Votre Majeste!..[62] — громко ответила Леонтьева.
Тетка подскочила и тоже что-то торопливо заговорила.
Императрица сделала головой утвердительный знак.
Mademoiselles., avancez!..[63] — подходя к нам, сказала директриса.
С<аблина> вышла из рядов смелая, бойкая и жизнерадостная... Государыня пристально взглянула на нее в лорнет... С<аблина> сделала несколько шагов по направлению к императрице... Глаза их встретились... и вдруг С<аблина>, не в силах удержаться от шалости, дурашливо закачала отрицательно головой и, не дожидаясь со стороны государыни никакого вопроса и никакого замечания, торопливо заговорила:
Се n'est pas vrai... Се n'est pas vrai!..[64]
Это вышло так глупо и смешно, этот смелый протест против никем не формулированного обвинения прозвучал такой веселой, забавной нотой, что государыня громко рассмеялась, а за нею неудержимо расхохотались и все посвященные в смысл и значение этой немой сцены.
Ты... все шалишь?.. — с ласковой улыбкой проговорила императрица. — Шалить... не надо... это не хорошо!..
С<аблина> стояла сконфуженная и улыбалась. <...>
Надо совсем не понимать детей, — с несвойственною ей строгостью обратилась императрица к наличному составу нашего начальства, — для того, чтобы нарисовать такими мрачными красками такую светлую детскую головку.
Пожалуйста, chere[65] Марья Павловна, не пугайте меня больше такими грозными призраками, — обратилась она к Леонтьевой, — я от этого почти занемогла! <...>