Обе эти фразы сказаны были государыней по-французски. Русский язык ей до самой кончины не давался вполне.
По отъезде императрицы ожесточенным толкам и пересудам нашего начальства не было конца.
Сильнее всего волновалась тетка.
— С ними (то есть с нами) таким образом сладу не будет!.. — громко роптала она. — Я не понимаю императрицу!.. Ведь все это падает на нас!.. Нам с ними нянчиться приходится!.. А ежели им открыто дается балбесничать, так чего же от них ждать?!
В выражениях тетушка не стеснялась, и любимое ею выражение «балбесничать» было одним из самых мягких и нежных выражений ее лексикона.
Леонтьева волновалась меньше. Методическая и крайне спокойная от природы, она почти рада была такому мирному исходу дела и, поднимая глаза к небу, высказывала надежду, что этот урок послужит С<аблиной> ко благу.
К сожалению, это благое пожелание не оправдалось. С С<аблиной> в оправдание слов тетушки действительно никакого сладу не было. Она опять перестала и причесываться, и одеваться, остриглась в один прекрасный день «в кружок», как стригутся мужики, и снова воссела одна на стул, впереди всего класса, без фартука и с гладко распущенными, прямо лежащими волосами, придававшими ей вид какой-то юродивой.
Окончилась ее карьера в Смольном монастыре самым неутешительным образом. Перед последними «инспекторскими экзаменами» она, по единодушному настоянию всех профессоров, отправлена была в лазарет, откуда уже взял ее отец, не дожидаясь дня общего выпуска. Все боялись, что она и на торжестве последних экзаменов выкинет какой-нибудь «артикул». <...>
Много лет спустя, лет двадцать, коли не более, я близко познакомилась в Москве с родственником Кати С<абли- ной>, М. А. С<аблиным>, пользовавшимся в Москве большим уважением <...>.
От него я узнала, что Катенька С<аблина> (его дальняя родственница) вышла замуж и оказалась прекрасной семьянинкой и очень счастливо жила в провинции, окруженная родными и друзьями.
Тут же вместе с этим мне пришлось выслушать от этого почтенного общественного деятеля и образцового педагога и горькое слово укора по адресу Смольного монастыря, «изуродовавшего», по его убеждению, прекрасную и богато одаренную натуру.
Хотя и грустно мне было его слушать, но согласиться с ним пришлось! <...>
Но я опять забежала вперед и не остановилась на том моменте нашей институтской жизни, который для всех нас имел серьезное значение, а именно на переходе из младшего класса в средний, или «голубой».
Переход этот был для каждой из нас решающим моментом нашей ученической жизни. До перехода в «голубые» можно было почти не учиться, в особенности если девочка была достаточно приготовлена в научном смысле до поступления своего в институт. Проходились в маленьком, или «кофейном», классе самые элементарные вещи, и не знать того, что там задавалось, было почти невозможно; но с переходом в средний класс начиналось уже серьезное, ответственное учение, и тут раз навсегда выяснялось, кто с успехом окончит курс наук и кто оставит гостеприимные стены института, не вынеся с собой никаких познаний, кроме уменья сделать достаточно низкий и почтительный реверанс по всем законам этикета. Этому, повторяю еще раз, учили зорко и внимательно; все остальное отходило на второй план.
Были даже науки, самим начальством признававшиеся бесполезными и преподававшиеся, как говорится, «спустя рукава». Во главе таких наук стояла физика, которая преподавалась только в старшем классе и притом сначала на французском языке, так как читал этот предмет природный француз и даже парижанин Помье, быстро уловивший суть нашего довольно эфемерного воспитания и сумевший
сделать из своих лекций нечто вроде интересного и отчасти таинственного спектакля.
То он все окна в физическом кабинете завешивал и показывал нам китайские тени, то посредством камеры-обскуры знакомил нас с новым в то время искусством световой фотографии, то телеграфы нам из одной комнаты в другую проводил, так что даже наш сторож Никифор, на которого вместе с обязанностью чередовых звонков возложена была и обязанность присмотра за физическим кабинетом, конфиденциально сообщал нам в ответ на наши заботливые расспросы об уроках: «Не извольте беспокоиться, сегодня француз спрашивать не станет!.. Сегодня страшное представление готовится!..»
Но Помье учил нас недолго. Болтливый француз под впечатлением прочитанных им газет сболтнул что-то недолжное[66], и ему пришлось не только Петербург оставить, но и с Россией распрощаться навсегда, и притом довольно стремительно.
Мы все от души пожалели об его отъезде, и сожаление это приняло особо сильный и откровенный характер, когда нам пришлось познакомиться с заменившим его профессором Лавониусом, сразу почти испугавшимся тех бессодержательных пустяков, с которыми он встретился под громким названием «курса физических наук».
Так, для знакомства с силой и происхождением грома и молнии в нашем физическом кабинете имелся какой-то злополучный красный домик, который моментально разрушался от привода ремня электрической машины, чтобы вновь создаться под умелыми руками нашего вечно хмурого Никифора. Имелись приспособленные к той же многострадальной машине крошечные качели, на которых, грациозно развалясь и ухватившись руками за веревки, качалась какая-то глупая кукла в розовом платье. Имелся стеклянный бассейн с плавающими по нем уточками и рыбками, которые шли за магнитом <...>. Словом, имелся целый арсенал
вздора, при осмотре которого серьезный и глубоко ученый Лавониус почувствовал себя как бы обиженным и пристыженным...
— Что ж это... такое?.. — беспомощно повторял он, разводя руками. — Какое же это ученье?.. Как же и что преподавать в этом игрушечном магазине?
Но мы все к «игрушечному магазину» привыкли, некоторые из наших классных дам, при нас еще бывшие пансионерками, сами выросли на этих «игрушечках», и потому дельный протест серьезного профессора произвел на всех впечатление придирчивого требования, а сам Лавониус сразу был причислен к «беспокойным людям» и «противным».
Тем не менее, раз поступив в ряды наших преподавателей и заранее представленный министру народного просвещения <графу С. С. Уварову>, принцу Ольденбургскому и членам Совета, Лавониус уже не захотел портить себе карьеры и, скрепя сердце, остался в рядах наших профессоров.
Нам всем это оказалось совсем не по душе. Вместо веселой французской болтовни мы услыхали серьезную русскую речь, пересыпанную «мудреными» словами и выражениями, нам дотоле неведомым; вместо прежних «страшных представлений» начались серьезные и правильные лекции, а главное, уроки пришлось учить и готовить, так как Лавониус спрашивал всех, не соблюдая даже очереди, а по вдохновению вызывая, кого ему вздумается, и словно чутьем угадывая, кто именно на этот раз вовсе не готовил урока. Отсюда вечная борьба между профессором и ученицами, борьба ожесточенная и полная непримиримой злобы с нашей стороны и как-то особо холодно презрительная со стороны старого профессора.
О том, что приглашенный к нам вновь Лавониус был стар и некрасив, я считаю излишним распространяться. Все наши учителя и профессора были как на подбор стары и некрасивы, за весьма редким исключением. Даже в преподаватели искусств нам выбирали все стариков и уродов <...>.
В то время, так же как и теперь, Смольный монастырь представлял собою два различных учебных заведения, или, по местному выражению, делился на две «половины» — на
Николаевскую и Александровскую. Последняя с основания носила название «мещанской» половины и только по воле наследника цесаревича Александра Николаевича переименована была в «Александровскую». Хотя переименование это и состоялось много раньше моего поступления в Смольный, но я застала все-таки в полном ходу не только прежнее наименование, но и множество сопряженных с ним неприятностей для воспитанниц Александровской половины.
66
Возможно, рассказал о революции 1848 года во Франции, приведшей к либеральным восстаниям во многих государствах Европы, особенно в странах Германского союза.