Не потерялась только тетка, к которой, как потом говорили, тихонько бросился злосчастный эконом, моля ее о спасении, так как находчивость тетки и ее умение ладить со всеми были хорошо известны всем в Смольном монастыре, точно так же как и ее привычка ко всем лицам царской фамилии. Тетка, как и всегда, одна оставалась совершенно спокойна. <...>
Событие, о котором идет речь, совпало с нашей поездкой в Екатерининский институт на выпуск воспитанниц, куда обыкновенно возили 30 или 40 смолянок из старшего класса, выбираемых начальством, как это обыкновенно у нас делалось, не столько из числа самых прилежных и благонравных, сколько из числа самых красивых.
В силу особенных забот о внешней «приятности во всех отношениях»[68] выбранных для поездки воспитанниц нам заказаны были к этому дню белые кисейные платья, выбрана была модная в то время очень красивая прическа и куплены были для всех, на казенный счет, большие серьги из белых бус в золотой оправе.
Легко понять, что такой сравнительно изысканный туалет очень шел к молодым и красивым лицам и что цветник молодых девушек, из которых старшей не было 17 лет, одетых в бальные туалеты, представлял собой очень красивую картину.
Надобно заметить, что и платья были давным-давно примерены, и прическа была устроена, и в новой примерке не было ровно никакой надобности, но в расчеты тетки входило показать товар лицом, и вот, откуда ни возьмись, явились
и портнихи, и швеи, и даже куаферы... Загнали нас в рекреационную залу, и всех назначенных на поездку в институт начали торопливо наряжать в бальный туалет.
Мы все, не зная ничего о приезде государя, пришли в крайнее недоумение, но явилась тетка, пресерьезно принялась одергивать и поправлять на нас наш наряд, и, когда мы в невинности души, убежденные в том, что «примерка» окончена, собирались сбросить с себя неподобающий наряд, чтобы бежать в столовую на раздавшийся звонок, — тетка объявила нам, что в столовую сейчас придет государь и что переодеваться некогда, а надо бежать в том, в чем нас застал неожиданный визит государя.
Возражать было нельзя... Пришлось «парадировать» и среди насмешливых улыбок подруг нарядной толпою лететь, среди холодного зимнего дня в совершенно холодную столовую в белых кисейных платьях, с открытыми воротами и короткими рукавами. Всех нас, «парадных», поставили вперед, нарушив этим обычный порядок занимаемых нами в столовой мест, и мы, не садясь за стол, ожидали появления государя.
Он вошел мрачнее тучи и, холодно поздоровавшись с наскоро приехавшим и почти вбежавшим в столовую принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, — в третий уже раз спросил:
Где эконом?.. Позвать ко мне эконома!..
В те времена такой вопрос равнялся современному вердикту присяжных: «Виновен и не заслуживает снисхождения», — но тут подвернулась тетка и, отвешивая придворный реверанс, ловким образом обратила внимание государя на наш «парад».
Император взглянул, улыбнулся и, обращаясь ко мне, как к ближе всех стоявшей из «парадных», милостиво сказал:
Боже мой!.. Что это вы так разрядились?..
Тетка впилась в меня глазами...
Я поклонилась и ответила:
Мы примеривали платья... Не хотели лишиться счастия видеть Ваше императорское величество и прибежали, как были!..
Государь улыбнулся, низко поклонился и сказал:
Нижайшее вам за это спасибо!..
Затем он стал шутить с нами, спрашивал, кто из нас его «обожает»... и на наше молчание, смеясь, заметил:
Что это?.. Неужели никто?.. Как вам не стыдно, mesdames... Ведь даже дьячка обожаете... а меня никто?..
В эту минуту, когда государь уже значительно успокоился от гнева, дано было знать злосчастному эконому ГХартен- берг>у, что он может появиться. Тот вошел бледный и трепещущий... Принц Ольденбургский гневно указал ему на государя и дал знак приблизиться к Его величеству. Г<ар- тенбе>р<г> еще сильнее побледнел и ни с места.
Засуетилась тетка. Она и государю продолжала улыбаться... и эконому делала какие-то таинственные знаки... Государь заметил все эти маневры и повернулся в ту сторону.
Г<артенбе>р<г>а почти вытолкнули вперед.
Государь взглянул на него и сдвинул брови. Кто когда-нибудь видал императора Николая в минуты гнева, тот, конечно, знает силу и мощь этого исторического взгляда.
Г<артенбе>р<г>, встретившись глазами с государем, почти на пол присел от испуга.
Ты эконом?! — громко прозвучал голос императора.
Никто не слыхал ответа на этот вопрос, да вряд ли злосчастный эконом и отвечал что-нибудь...
Хорошо!.. — сказал государь, но тут опять подоспела <тетка> Анна Дмитриевна и начала что-то сладко напевать относительно нашего восхищения бальным туалетом и приготовлений наших к предстоящему балу.
Государь вновь занялся «парадными» воспитанницами, и... эконом был спасен.
Нарушены были на этот раз все обычные порядки детских обедов, старший класс вместо того, чтобы следовать из столовой первым, пропустил оба меньшие класса... «Парадные» остались сзади всех и допущены были в швейцарскую провожать государя...
Он уехал довольный, обещав прислать нам всем конфект... Тут нам разрешено было переодеться, а на следующий день действительно роздали всем нам присланные государем бонбоньерки с конфектами...
Эконом остался на месте, и только кормить нас стали несколько сноснее, потому что надзор за этим, к крайнему конфузу нашего доброго, но несколько слабого принца, поручен был камергеру Вонлярлярскому, который и приезжал раза по два в неделю к нам в столовую в обеденное время. <...>
Выпуск приближался, а с ним надвигалась и новая жизнь, к которой немногие из нас относились вполне сознательно и серьезно.
Иные ждали выпуска с горячим и совершенно понятным нетерпением, другие втайне боялись грядущей, неведомой свободы... Я говорю — втайне, потому что явно сознаться в нежелании расставаться с институтом считалось и странным, и как бы даже предосудительным.
Каждой из нас хотелось представить перед подругами грядущую жизнь раем и далекий, почти забытый «дом» — идеалом благополучия.
Подходили к развязке и многие из детских невинных романов наших, и хорошенькая Патти Ко — на, например, с маленького класса «обожавшая» Андрюшу Б — ва, брата одной из наших воспитанниц и с первых дней своего «обожания» встретившая в Андрюше полное сочувствие, — вышла за него замуж в первый же год после выпуска, несмотря на то, что и сам Андрюша в то время был почти мальчиком, так как только за год до нашего выпуска окончил курс в Училище правоведения. <...>
Так называемые «инспекторские экзамены» прошли тревожно. Наш класс, отличавшийся очень блестящими особами в смысле внешней красоты, а равно и в смысле светскости и талантов, насчитывавший несколько прекрасных певиц и очень хороших музыкантш, — особенной ученостью не отличался, и наши преподаватели танцев и прочих art cTagrement[69] были несравненно спокойнее за исход экзаменов, нежели наши профессора.
В общем, все сошло относительно благополучно, и с окончанием инспекторских экзаменов фактически окончился и весь наш курс наук.
Оставались только публичные императорские экзамены, к которым и готовиться почти не приходилось, так как почти все заранее знали, что именно они будут говорить и на какие вопросы им придется отвечать.
С окончанием инспекторских экзаменов началась относительно и наша свободная жизнь, до некоторой степени вне строгих законов, которым нам до того дня приходилось обязательно подчиняться.
Мы вставали несколько позднее, имели право опаздывать к общей молитве, классов для нас уже не полагалось, и, проведя день в свободном чтении книг с почти бесконтрольным личным выбором, мы ложились значительно позднее, нежели полагалось по строгим, до того дня обязательным для нас правилам.
68
Аллюзия на поэму Н. В. Гоголя «Мертвые души», том первый, глава девятая (1842), в которой действует «дама, приятная во всех отношениях».