Костюм наш иллюстрировался «своими» платками и шалями, цвет которых нами самими выбирался, и здесь впервые, в этой крошечной подробности туалета, проявилась уже и суетность, и разница средств, и почти разница общественных положений девочек. Являлось уже неравенство, а с ним и неизбежная, еще детская, но уже едкая зависть и почти ненависть бедных к богатым.
Здесь же, в эту пору первой в жизни относительной свободы, проявлялось и затаенное долгие годы чувство неприязни нашей к бывшим нашим мучительницам, классным дамам, от которых нам в детстве приходилось так много терпеть и которым теперь, по закону возмездия, приходилось немало переносить от нас.
При выпуске от казны выдавалась каждой из нас известная сумма денег на первоначальное обзаведение и на экипировку, и деньги эти, по очень странному распоряжению, выдавались не родным нашим, а нам самим, причем цифра, назначенная к выдаче, была заранее известна каждой из нас.
Денежные выдачи были неравные: они варьировали между 150 и 700 рублями, смотря по степени успешного учения, а главное, смотря по тому, на чей счет воспитывалась награждаемая институтка. Те, которые были своекоштными воспитанницами, не получали, само собою разумеется, никакой награды; тем, которые состояли пансионерками кого-либо из членов императорской фамилии, выдавались награды от тех, на чье иждивение они учились, причем все-таки совершенно изъяты были из числа награждаемых денежно все те, родственники которых могли считаться совершенно обеспеченными людьми. <...>
День выпуска нашего был назначен на 4 или 5 марта, в точности не припомню. Этому должны были предшествовать публичные и императорские экзамены.
Первые прошли обычным порядком, не оставив ни в ком из нас никаких особых воспоминаний или впечатлений, что же касается вторых, то, конечно, из памяти всех смолянок не изгладится никогда ни чудный вечер, проведенный нами во дворце, ни ласковое обращение с нами императрицы, ни минута прощания нашего с нею, минута до того горькая для всех нас, что, видя наши непритворные слезы, императрица сама заплакала и обещала нам приехать еще раз проститься с нами на другой день после нашего выпуска, когда мы, по раз навсегда принятому обыкновению, съезжаемся в Смольный, чтобы в последний раз поблагодарить наше бывшее начальство за данное нам воспитание, в сущности же для того, чтобы прихвастнуть друг перед другом и нашими туалетами и экипажами, в которых мы приехали, и несколько преувеличенными рассказами о проведенном накануне первом вечере «дома».
Наш императорский экзамен, за которым обыкновенно следовал форменный бал, где с нами танцевали и великие князья, и иностранные принцы, и лица свиты, — на этот раз назначен был не в Зимнем дворце, а в Аничковском, потому что в Смольном в маленьком классе в это время ходила корь и императрица боялась близости нашей в Зимнем дворце к августейшим детям наследника.
Экзамен сошел очень удачно, солисты пели очень мило, хор тоже мастерски справился со своим делом, а относительно танцев за нас не боялся никто... В этом отношении воспитание наше шло совершенно успешно.
По окончании характерных танцев последовала раздача наград, которые императрица сама вручала воспитанницам, и затем, удалившись ненадолго и предоставив нам в ее отсутствие напиться чаю, императрица вернулась сама в бальном туалете и в бриллиантах и разрешила великим князьям открыть бал. <...>
После императорского экзамена до выпуска оставалось только два или три дня... Всем привозили уже наряды... дортуары наши с утра до ночи были переполнены модистками и портнихами... Жизнь вступала в свои, покуда еще только суетные права...
Соколова А. Из воспоминаний смолянки // Вестник всемирной истории. 1901. №5. С. 44— 68; №6. С. 141—143;
№7. С. 158-161, 164, 170-171; №8. С. 42-51.
С. Д.Хвощинская
Воспоминания институтской жизни
...Недавно случилось мне встретиться с тремя бывшими сверстницами по м<осковскому> Е<катерининскому> институту. Мы не видались с самого выпуска, и теперь, вместе, как-то живее припоминалось старое время.
Это старое время ушло очень далеко. Мы кончили курс около шестнадцати лет тому назад. С тех пор уже всеми нами прожита лучшая часть жизни, и у каждой из нас она вышла такая особенная, такая непохожая на жизнь другой, и так мы стали несходны ни в характерах, ни в образе мыслей, ни в малейшем движении, — что невольно обратились к прошлому. Казалось, каждая, не узнавая друг друга, хотела допроситься у этого прошлого, почему ж не осталось между нами хоть тени, хоть самой маленькой тени сходства?
Московский Екатерининский институт
Шесть лет под одною кровлей, единственно отданных воспитанию, совершенное равенство этого воспитания, глубоко обдуманного, строго выполненного, и с такою определенной целью — приготовить будущих членов семейства,общества... Казалось, как бы не уцелеть хоть общим чертам этого приготовления? Если не из чего другого, то мы должны были бы сохранить их из гордости.
Институт наш — заведение первоклассное, стоит выше всех частных пансионов, выше других институтов. У нас допускаются только самые благородные девицы, только одной шестой дворянской книги. Ясно, что это правило всегда имело целью украшать верхушки общества такими представительницами, которые могли бы служить примером женщинам более смиренного круга. Ясно, что для выполнения этой цели были потрачены на нас всевозможные заботы. Мы, конечно, должны были оправдать их, выйти тем, чем в институте желали, чтобы мы вышли. Институтские правила и склад должны были сберечься в нас как неоцененный дар, чрез все житейские перевороты. Нам следовало бы узнавать друг друга с полуслова. Но вышло иначе. Встретясь, мы заметили, что стали так разнохарактерны, как будто учились на противоположных концах земного шара.
Странно, эта встреча была похожа на первую, когда нас, «новеньких», только что свозили учиться тоже с разных концов родины... Из глубины пустынных деревень, из уездных городов и губернских, и тут же из переулков и аристократических улиц самой Москвы родители привозили девочек. Святилище знания гостеприимно растворяло пред ними двери. <...>
Я была своекоштная, или, как говорят у нас, «своя». Своекоштные съезжались раньше казенных; те должны были поступать по баллотировке в августе, после летней вакации. Некоторых «своих» отдавали еще в феврале и марте, то есть в самое время выпуска кончивших курс и перемещения меньшего класса на их место в старшие отделения.
В то время институтский курс разделялся таким образом: два класса, меньшой и старший; в каждом ученицы должны были пробыть по три года; в классах по три отделения, 1-е, 2-е и 3-е — в старшем, 4-е, 5-е и 6-е — в меньшем.
Приемной программы для поступления не было. Если «новенькая» девочка, казалось, знала что-нибудь, особливо если говорила порядочно по-французски или по-немецки и к тому же имела выдержанные манеры, ее сажали в 4-е отделение. Минут пять экзамена решали дело. Из этого 4-го
отделения, высшего по наукам в маленьком классе, девицы прямо переходили в 1-е отделение старшего. Туда же они уводили с собой и своих классных дам на все остальные три года. Девочек, смотревших робко, с намеками на знание Священной истории и французских слов, с физиономиями, обещавшими почему-то исправиться, сажали в 5-е отделение, откуда они шли во 2-е. Девочек с физиономиями совсем тусклыми или уже некстати острыми, когда все их познания заключались в одной грамоте, — таких девочек отводили в 6-е отделение. Оттуда все они, с редкими исключениями, переселялись в 3-е отделение и клеймились грустным прозвищем «дритток»[70]. Там программа учения едва равнялась с программой высшего отделения маленького класса. Было еще в институте крошечное отделение, 7-е, куда помещали совсем безграмотных или крошек, которым суждено было пробыть девять и больше лет вместо шести. <...>