Следующих экзаменов мы уже не так страшились, убе- дясь, что профессора совсем не такие жестокосердые люди, которые ждут только случая, чтобы погубить экзаменующихся одним взмахом пера. <...>
Настал наконец и роковой экзамен арифметики. Я отправилась экзаменоваться в самом удрученном состоянии, будучи вполне уверена, что никакие силы — ни земные, ни небесные — не спасут меня и что я жестоко осрамлюсь. Профессор Давидов, без всяких предварительных вопросов, прямо задал мне какую-то задачу, к разрешению которой я тотчас же и приступила и разрешила ее так, что экзаменатор только иронически улыбнулся и слегка пожал плечами, потом взял в руки мой протокол и, просмотрев отметки других профессоров, к величайшей моей радости написал мне «удовлетворительно». Также блистательно выдержали экзамен арифметики и некоторые из моих подруг, но были, впрочем, и такие, которые вполне заслуженно получили хорошие отметки.
Вечером, накануне выхода из училища, мы устроили вскладчину прощальную пирушку с чаепитием и обильным угощением, состоявшим, во-первых, из карамелек и пряников, а во-вторых, из сыра, копчушек и даже сардинок. Очень веселая это была пирушка! Хотя мы чувствовали себя совсем уже взрослыми девицами, но еще не прочь были «тряхнуть стариной» и пошкольничать и никому из пирующих не давали задумываться.
Наше прощание с Ф. И. Буслаевым и с учителями было самое задушевное. Мы были уже не дети и хорошо сознавали, как много было сделано для нас. Большинство из нас тоже намеревались посвятить себя педагогической деятельности, и мы давали себе слово употребить все зависящее от нас к тому, чтобы оправдать надежды, возлагавшиеся на нас нашими наставниками, и в свою очередь принести посильную пользу нашим будущим воспитанникам и воспитанницам. Только этим путем мы и могли вознаградить наших наставников за все труды, потраченные ими на нас.
Училище дало нам все, что оно могло нам дать. Конечно, запас наших познаний был очень незначителен, но он служил для нас достаточной подготовкой для приобретения дальнейших познаний, что вменялось нам в долг первой важности нашими наставниками, которые всегда доказывали, что нам необходимо учиться и по выходе из школы, если мы желаем добросовестно выполнять наши будущие обязанности воспитательниц. Перед нами открывалась новая жизнь, о которой мы так много мечтали, но перед вступлением в нее училище сделалось нам как-то особенно мило и дорого: забыты были все наши и действительные, и мнимые горести, помнилось только хорошее — только то, что пробуждало в нас лучшие чувства и лучшие стремления.
Последовавшее затем расставанье с подругами, разумеется, не обошлось без слез, хотя мы и считали такое проявление чувства «постыдным малодушием» и «институтским миндальничаньем», но... человек слаб, и наши искренние слезы, сопровождавшиеся не менее искренними уверениями никогда, никогда не забывать друг друга, доказали нам, что мы не сильнее других смертных. Глубоко взволнованные, с грустными и радостными ощущениями, мы разъехались наконец по домам.
С. Ф. Воспоминания о женском Ермоловском училище в Москве // Русская школа. 1892. №5/6. С. 55-67; № 7/8. С. 62-84.
А. Васильева
Из воспоминаний «Дома и в институте»
Отец мой служил почтмейстером в одном из маленьких захолустных городков Средней России. Нас было у него одиннадцать человек. Не имея средств давать нам необходимое образование, он по мере того, как подрастали дети, усердно хлопотал об определении их в среднеучебные заведения на казенный счет. Таким образом старший брат определен был в кадетский корпус, а две старшие сестры — в Петербург, одна в Елизаветинский, а другая в Александровский институт.
Николаевский сиротский институт
Когда мне исполнилось девять лет, отец принялся хлопотать и о моем определении в институт. Меня, как и сестер, допустили до баллотировки, но я не была так счастлива, как они: счастливый жребий выпал той и другой при первой баллотировке, и обе они, одна за другой, поступили в седьмой младший класс; меня же несколько раз безуспешно баллотировали в разных институтах.
Тем временем годы шли; я была уже слишком велика для седьмого класса, а для поступления в один из средних мне недоставало необходимых познаний. Пока сестры жили дома, у нас была гувернантка, окончившая курс в Патриотическом институте и взятая отцом из соседнего уезда, где она временно проживала у матери, лишившись незадолго перед тем места. Маленькая, грациозная, лет двадцати шести, она прелестно танцевала и бойко говорила по-французски. Она и нас научила танцевать и говорить по-французски с теми ошибками, с какими говорила и сама, но собственно познаний нам не дала почти никаких. <...>
Года через полтора после поступления второй сестры в институт гувернантка вышла замуж и уехала из города. Мне было тогда двенадцать лет. Так как поступление мое в институт казалось маловероятным, а братья и сестры были еще малы, то на домашнем совете, на котором присутствовали бабушка и ближайшие родственники, решено было не брать другой гувернантки и предоставить мне готовиться к институту самой.
Поступить в институт хотелось мне страстно. Еще из рассказов гувернантки я составила себе о нем представление, как о каком-то сказочном царстве фей, не имевшем ничего общего с условиями и законами обыденной жизни: рассказы матери по возвращении ее из Петербурга, куда она отвозила вторую сестру, облекли это представление в еще более поэтические формы. «Такие миленькие, все в белых фартучках, в белых пелериночках и рукавчиках, сходят они, пара за парой, по лестнице, словно ангельчики», — рассказывала она об институтках. Я слушала мамашу с жадностью и с трудом сдерживала слезы зависти к счастливицам, попавшим в институт, и горечи — за свою несчастливую судьбу.
Получив свободу готовиться, как знаю, и жить, как хочу, я отстранилась от выездов, а по возможности и от знакомств, собрала все оставшиеся от сестер истрепанные учебники, затворилась в своей маленькой комнатке и с величайшим усердием засела за зубрежку. Ученье, однако, давалось мне трудно и подвигалось ужасно медленно. Программы у меня не было; что нужно было мне пройти, не знал никто <...>.
Однажды родители получили из Петербурга письмо от начальницы Елизаветинского института, в котором училась старшая сестра. Она уведомляла, что сестра больна скарлатиной, что здоровья она вообще слабого и подвержена постоянным горловым заболеваниям. Находя петербургский климат безусловно вредным для сестры, начальница советовала взять ее из института совсем.
Мамаша быстро собралась в Петербург. Питая надежду заместить мной вакансию сестры, она захватила на всякий случай и меня. Приехав в Петербург, мы нашли сестру уже выздоровевшей. Она шла все время первой ученицей, и до окончания курса ей оставалось года полтора.
Сестра и слышать не хотела о том, чтобы ее взяли из института, и институтскому начальству и мамаше пришлось покориться ее желанию. Таким образом, я осталась ни при чем. Мамаша, однако, решила воспользоваться своим пребыванием в Петербурге, чтобы испробовать все возможные попытки пристроить меня в институт. По совету и указанию своей двоюродной сестры и ее мужа, служившего в одном из департаментов, она объездила всех влиятельных лиц, от которых могла зависеть моя судьба, всех княгинь и графинь, которые по своему общественному положению могли так или иначе содействовать успеху. Везде принимали ее с самой утонченной вежливостью, выслушивали с ласковым вниманием и обнадеживали обещаниями сделать все возможное. Очарованная приемом, радостная и улыбающаяся возвращалась мамаша в нашу холодную комнату в шестом этаже и наполняла мое сердце мечтами и розовыми надеждами.