Летом нас выводили в сад и в учебное время после обеда; мы захватывали с собой книги и тетради и готовили там уроки.
Время от времени на одной из садовых дорожек появлялась бесцветная, некрасивая, как-то неестественно выгнутая назад фигура Аграфены Петровны, жеманно выступавшей неслышными, словно крадущимися шагами, и вырастала перед глазами воспитанниц, приютившихся в каком-нибудь тенистом уголке. Большими тусклыми глазами она зорко вглядывалась в воспитанниц и, так же неестественно выгибаясь и жеманно передвигая ногами, шла далее. <...>
Гораздо большее значение, чем maman и инспектриса, имели для нас классные дамы вообще и главным образом наша.
Подбор классных дам был неудачен. Это были, за очень немногими исключениями, старые девы, давно оторванные от семьи, не знавшие ласки, не понимавшие детей, иссушенные и озлобленные мелочной борьбой и делом, требующим постоянного напряжения сил, обезличенные суровой дисциплиной и притом невежественные. Общий склад жизни, отсутствие умственных интересов и теплых привязанностей клали на самую их наружность и манеры отпечаток тупости и грубости, переходивших в льстивость перед начальницею. Одна напоминала грубую неряшливую няньку, другая — сытую самодовольную экономку, третья — солдата в юбке <...>. Была только одна молодая, беленькая, розовая и недурненькая немка, но у этой один глаз был не то крив, не то меньше другого. Ее, между прочим, терпеть не могли воспитанницы и некоторые классные дамы, не без основания подозревая, что тихая и корректная немочка обо всем доносит и наговаривает на всех maman.
Классные дамы жили небольшими кружками по две и по три, непрерывно враждовавшими между собою тайно и явно, и вечно следили друг за другом и за другими классами. Враждебны были и отношения между французской и немецкой дамой одного и того же класса; каждая из них старалась привлечь на свою сторону воспитанниц и вооружить против другой.
Умные и хорошо воспитанные классные дамы были наперечет; к их числу принадлежали и две наших дамы: Екатерина Дмитриевна Боброва — немецкая, и Антонина Александровна Дементьева — французская.
Две дамы, состоявшие при каждом классе, пользовались неодинаковым значением: одна из них была главная и занимала комнату рядом с дортуаром, сообщавшуюся с ним дверью. Она следила за дортуаром, за бельем и платьем воспитанниц и была обязана знать свой класс и все, касающееся воспитанниц. Главной дамою обыкновенно была немецкая — очень часто русская по национальности, хотя в исключительных случаях, когда немецкая дама почему-либо не возбуждала доверия, главной дамою могла быть и французская, как это было, например, в 4-м классе. Французские дамы, между которыми были польки, русские, но никогда не француженки, помещались, так же как инспектриса, в отдельных комнатах в нижнем этаже и как у начальницы, так и у воспитанниц авторитетом не пользовались.
Главной дамой была у нас Боброва. Она отличалась прямым и открытым характером, чрезвычайно дорожила репутацией класса, стояла за него горой и твердо держала бразды своего правления; но большая часть воспитанниц не любила ее за педантичную требовательность в чистоте и порядке и за страшно вспыльчивый нрав. Когда она была не в духе — а это случалось довольно часто, — она начинала придираться ко всем с утра, и угодить ей не было никакой возможности. Лицо ее становилось красным, движения порывистыми, ласковый и приветливый голос звучал резко и раздражительно, и заметно дрожали пальцы рук. Когда в такие дни кончалось ее дежурство, мы вздыхали с облегченным чувством.
Она была хорошею музыкантшей и в свободные дни и вечера нередко играла на принадлежавшем ей рояле, затворившись одна в своей комнате. Немецкий язык она знала прекрасно. <...>
По средам и субботам мы меняли белье. Дежурная по белью приносила его накануне после обеда в класс и раздавала для починки и метки воспитанницам. Метить без канвы через две ниточки я научилась скоро, но искусство штопать чулки досталось мне ценою немалого труда и мук, чуть не доведших меня до слез. Когда при мне принесли первый раз белье для починки, Екатерина Дмитриевна посадила меня около своего стола и показала, как надо штопать чулки. Когда дыра была зашита и я принесла показать ей свою работу, она, не говоря ни слова, вырезала все заштопанное место, увеличив тем бывшую дыру, и велела мне починить снова. Вновь заштопанное место было опять вырезано, дыра снова увеличена и отдана мне для нового штопанья; так продолжалось до тех пор, пока я не заштопала дыры так, как того требовала Екатерина Дмитриевна.
Воспитанниц, к которым она была расположена, Боброва называла обыкновенно не по фамилии, а ласкательным именем; меня она скоро стала называть «Анни», переделав мое имя на немецкий лад. <...>
Прошли Святки, возобновились учебные занятия. Никакого экзамена мне не было; каждый учитель, придя в класс, ограничивался только тем, что спрашивал текущий урок. Курс 3-го класса представлял уже переход к двум старшим и не был непосредственно связан с предыдущими. Это значительно облегчало мне учение, и очень скоро выяснилось, что, несмотря на значительные пробелы в познаниях, я могу идти вровень с классом по всем предметам, кроме немецкого языка и арифметики. <...>
Так прошел весь год, самый счастливый для меня из трех, проведенных в институте <...>. Ни тосковать, ни скучать я не имела времени и не заметила, как наступили экзамены и мы перешли во 2-й класс. На красной доске рядом с фамилиями трех первых учениц красовалась и моя фамилия, написанная крупными, красиво выведенными белыми буквами. <...> Во второй класс перешли мы не все: две из наших подруг, Леночка Воротилова и Геничка Красницкая, еще до экзаменов были взяты родителями домой — первая, кажется, по слабости здоровья, а вторая по предложению начальства за положительной неспособностью к ученью. <...>
Второй класс был так же длинен и узок, как и 4-й, но казался еще темнее, потому что выходил не на двор, а в сад, в ту именно его часть, где росли наиболее высокие деревья, затемнявшие два единственных окна класса. Но зато не было тесноты, потому что нас было немного, всего 16 человек.
Первый и второй классы считались уже «большими» классами и были предметом почитания и зависти для остальных. Классные дамы обращались с воспитанницами этих классов как с взрослыми девушками, уходя пить чай, оставляли их в классе без надзора, менее с них взыскивали, на многое глядели сквозь пальцы, и второклассницы могли ложиться спать позже десяти и с разрешения классной дамы или по молчаливому ее невмешательству, не всегда посещать уроки танцев и гимнастики и употреблять это время на приготовление уроков.
Начиная со второго класса на воспитанниц возлагалась обязанность дежурить при maman; правом этим пользовались только лучшие по поведению. Обязанности дежурной были немногосложны: утром она докладывала maman, когда воспитанницы собирались в столовой на молитву, а вечером разносила по классам собственный журнал maman, в котором классные дамы записывали на французском языке, довольны они или нет своим классом. Возвращая журнал maman, дежурная должна была сказать maman по-французски, какие кушанья были за завтраком и обедом. Если maman нужно было отдать какое-нибудь экстренное приказание по институту, она звала дежурную, вписывала приказ в журнал и посылала ее разносить его по классам дежурным дамам. Дежурили при maman охотно: воспитанницам доставляло большое удовольствие сидеть во время уроков с кокетливо приколотым широким голубым бантом на руке.
Со второго класса начиналось и обучение воспитанниц домашнему хозяйству: все без исключения ходили по очереди в образцовую кухню, помещавшуюся внизу. Кухней заведовала немка. Она продавала обеды классным дамам и горячие булки воспитанницам, имевшим деньги, и не имела ни малейшего желания рисковать стряпней. Она сама возилась у плиты, рубила и жарила мясо, готовила суп, а нас сажала к столу, стоявшему у окна, и заставляла чистить и рубить коренья и крошить фасоль. Это было нашим единственным делом на кухне. Покончив с ним, воспитанница, обязанная оставаться в кухне от 9 до 12 <часов>, садилась к окну учить захваченные с собою уроки или выбегала в столовую, окна которой выходили на дверь, и глядела на подъезжавших и отъезжавших от парадного крыльца учителей. Съев в 12 часов прекрасный обед, который, по правилу, она обязана была приготовить сама и который сначала до конца был приготовлен немкой, воспитанница отправлялась в дортуар причесываться и умываться и к часу являлась в класс с лицом, пылающим от кухонного жара и сильным запахом чада от волос и платья.