Вечером, на другой день после посещения государя, нас увели наверх раньше обыкновенного, так как все были несколько утомлены дневным напряжением (пока государь был в Москве, все в институте было так, словно он мог приехать каждую минуту), и уроков назавтра не полагалось. Только что скинули мы платья и надели капотики, а классные дамы собрались в комнате у нашей дамы и оживленно и шумно разговаривали, пронеслась весть, что государь находится в Екатерининском институте и, по всей вероятности, будет сейчас и у нас. Откуда взялась эта весть — Бог знает, но она мгновенно облетела верхний коридор и дортуары. Волнение поднялось невообразимое. Мы стали спешно причесываться и одеваться, но классная дама, переговорившая с начальницей, объявила нам приказ maman: ложиться сейчас в постель, потому что парадные платья заперты в рукодельной, ключ от которой унесен рукодельною дамой; а государю доложат, что воспитанницы уже спят.
Но мы не спим и не будем спать, а хотим видеть государя! — кричали мы, все красные от волнения. — Мы выйдем и в старых платьях.
(Обыкновенно, чтобы мы ни чувствовали, мы всегда были очень сдержанны в обращении с классными дамами и никогда не позволяли себе возвышать голоса; также и говорили мы с ними, и они с нами не иначе как по-французски или по-немецки, но на этот раз все кричали по-русски.)
Maman велела ложиться немедленно; раздевайтесь и ложитесь сейчас же! — кричала также по-русски не менее нас взволнованная классная дама.
Не ляжем! — кричали мы. — Никогда не ляжем. Государь будет тут, а мы будем спать... Мы хотим видеть государя. Мы выбежим в старых платьях, в блузах, — он не рассердится.
Мы стояли толпой у двери, готовые броситься бежать и в блузах, если приедет государь, а классная дама, захлопнув дверь и загородив ее спиной, стояла в коридоре.
Бунтовали все — и первые ученицы, и самые смирненькие. Доложили начальнице, что воспитанницы 1-го класса не ложатся и «бунтуют». Через несколько минут послышался за дверью твердый и громкий голос maman:
Запереть дверь.
И мы услышали звон и щелканье ключа.
Трудно передать наше отчаяние. Мы стучали в дверь кулаками и кричали:
Отоприте! Все одно, если государь приедет, мы отворим окна, встанем на них и будем кричать, что нас заперли, что мы не спим и хотим видеть его, чтобы он велел отпереть.
Но за дверью было тихо, и ее не отпирали. Тогда мы распахнули окна и сели на них, напряженно прислушиваясь к каждому стуку колес и зорко всматриваясь в полутемный двор. Прождав таким образом до 12 часов ночи, чуть было не приняв за государя подъехавшего к парадному крыльцу эконома, прозябнув порядком и утомившись, мы молча и невесело разделись и улеглись в постели, опечаленные, что государь не приехал.
На другой день ни от maman, ни от классных дам мы не получили никаких внушений и замечаний; о «бунте» ни тогда, ни впоследствии не было сказано ни одного слова. Они выглядели только суровее обыкновенного, да в журнале за поведение мы увидали у всего класса по двойке. Обыкновенно хорошие по поведению и успехам ученицы огорчались и плакали, если получали случайно двойку, но на этот раз ни одна не обратила на нее внимания: самые хорошие не попросили классную даму переправить ее, и самые смирненькие не попросили у нее прощения.
В мое время воспитанниц первого класса выпускали перед Рождеством, почему и выпускные экзамены производились всегда в декабре. Экзамены были трудны: по всем предметам спрашивалось все, пройденное в течение всех семи лет. Всего труднее было готовиться к экзамену по истории, потому что в 4—5 дней надо было основательно повторить древнюю, среднюю, новую и русскую историю и подробнейшую к каждой из них хронологию. Выпускных не стесняли: они покупали стеариновых свечей, усаживались группами по две, по три и четыре где-нибудь в коридоре, прилегающем к дортуарам, и просиживали ночи напролет, читая вслух данный предмет и спрашивая друг друга. У каждой лучшей ученицы была своя группа слабых, не по принуждению, а по доброй воле.
Нет ничего удивительного, что на экзамен воспитанницы являлись одна бледнее другой, а только позже от волнения краска бросалась им в лицо и ярко горела до конца. Случалось иногда, что с воспитанницей, вызванной к экзаменационному столу, делалось дурно, и ждали, чтобы она успокоилась, а одна из самых прилежных, хотя и не блестящих учениц, Маша Р..., на одном из экзаменов упала в обморок, и ее унесли в лазарет.
Замечательно, что лентяйки, ничего не делавшие весь год, списывавшие переводы, задачи и сочинения, написанные для них другими, и готовившие уроки только к тому дню, когда их должны были спросить, а у учителей, которые имели обыкновение вызывать по алфавиту, только свой, безошибочно рассчитанный кусочек, — переносили бессонные ночи (к экзаменам они зубрили усердно) гораздо бодрее и безнаказаннее, нежели хорошие ученицы. Происходило это, по всей вероятности, оттого, что они не успели утомиться за год, что подготовка к экзамену давала им массу нового и интересного в своем роде, которое легко усваивалось их свежей головой и памятью, а также и потому, что они привыкли к плохим отметкам и не страшились их, тогда как хорошие ученицы не могли без ужаса думать о том, что они срежутся на экзамене и обманут надежды уважаемого, любимого и крепко полагающегося на них учителя.
Я тоже пробовала готовиться по ночам, но скоро бросила. После одной бессонной ночи, проведенной за историей, я стала рассказывать подруге о каком-то князе из времен Удельного периода и вдруг остановилась посреди фразы на одном имени. Как я ни билась, я не могла вспомнить ничего далее, оборвалась всякая связь, появилась абсолютная пустота. Я мучительно повторяла одно и то же слово, пока со мной не сделалась истерика; а между тем я была одною из лучших учениц, училась охотно и знала хорошо историю <...>. После этого я не только перестала заниматься по ночам, но и вообще совсем перестала готовиться к экзаменам.
Одним из последних экзаменов был у нас экзамен географии. Обновлять весь семилетний курс в памяти не приходилось много, потому что учитель наш И. А. Зенгбуш не давал забывать пройденного: спросив новый урок, он «сыпал» вопросами из старого, гонял по немым картам всех частей света, не выносил, когда коверкали иностранные названия, и терпеть не мог, когда показывали неточно и отвечали не сразу. Благодаря этому самые плохие ученицы кое-что знали и помнили. Но экзамен все-таки страшил нас, потому что главным образом должны были спрашивать географию Российской империи, которую учили очень подробно и спрашивали строго, а присутствовать на экзамене должен был генерал Менде, недавно назначенный к нам заведовать учебной частью на место старого князя Лобанова-Ростовского.
Присутствие важных особ на экзаменах обыкновенно не страшило нас нисколько: и генералы, и инспектор, если не желали подвести учителя, старались не допустить ученицу до плохого ответа, помогая ей проскользнуть на нетвердых местах, а князь на экзамене Закона Божия всегда громко и усердно подсказывал нам тексты, пока не начинал дремать, причем голова его наклонялась, а рыжий парик съезжал набок. Но иное дело был Менде: суровый генерал из военных, говорили, что он не только образованный, но и ученый, что его назначили на смену старевшего князя, чтобы подтянуть порядки и поднять учебную часть на более соответствующую духу времени высоту. Он принялся задело настолько энергично и сурово, что нагнал страх на нас и на учителей. Экзамен географии страшил нас, так как нас предупредили, что генерал Менде знаток по географии и что ни одна из наших ошибок не ускользнет от него.
Экзамен, однако, шел прекрасно. Оставалось спросить немногих, когда вызвали Ч — ю, маленькую, миловидную, с румяными щеками, покрытыми пушком, как персик, голубоглазую и черноволосую. Она была не из первых, но хорошая ученица, всегда готовившая добросовестно уроки, тихая, скромная и веселая. Ей достался один из самых трудных и сбивчивых билетов: искусственные водные системы России. С этими системами Зенгбуш водил нас немало по карте, заставляя проезжать и из Белого моря в Черное, и из Балтийского в Каспийское. Ч — я знала хорошо билет, но несколько растерялась и кое-что спутала, ответив, впрочем, удовлетворительно на весь билет.