— Садитесь, — отпустили ее.
Покраснев еще более, она присела низко и пошла на свое место. Должны были вызывать следующую, но ее не вызывали: Менде сидел, наклонившись над журналом, над которым нагнулся и подошедший к нему Зенгбуш. Заглянув в журнал, он быстро выпрямился, весь красный и чрезвычайно взволнованный.
Я не могу допустить, чтобы m-lle Ч — ой поставлено было «шесть», — послышался его твердый и громкий голос.
Вы не имеете права не допустить, — отвечал спокойно Менде, бледневший тем более, чем более краснел Зенг- буш. — Я нахожу ответ ее неудовлетворительным и более «шести» поставить ей не могу.
Но она отвечала хорошо, только растерялась и спуталась несколько вначале.
Нет, она ошиблась тут и тут, — подробно доказывал Менде.
Даже если бы и так, она хорошая ученица, всегда училась хорошо, и я прошу поставить ей «восемь» — балл, который она получала постоянно.
Более «шести» я ей поставить не могу, — твердил Менде.
Так ваше превосходительство не согласны переправить ей на «восемь»? — спросил Зенгбуш.
Не согласен.
В таком случае мне остается уйти, потому что после этого я нахожу невозможным оставаться на экзамене.
Он круто повернулся к двери и вышел быстрыми шагами из класса, ни на кого не глядя. Экзамен докончили без него.
С той минуты мы не видали более Зенгбуша: Александровский институт он покинул навсегда.
Ф. Л. Из воспоминаний о Московском Александровском институте // Исторический вестник. 1900. Т. 81. №9. С. 894- 906.
В. Н.Фигнер
Из воспоминаний «Запечатленный труд»
...Я поступила в институт в 1863 году. Разлука с родными, с деревней <...> мне не была тягостна, и, попав в целый рой девочек, я быстро освоилась с новой средой и новым порядком дисциплинированной жизни.
Родионовский институт благородных девиц
Моими первыми классными дамами были Марья Степановна Чернявская и m-lle Фурнье, совершенно непохожие друг на друга. Марья Степановна была прелестна. Некрасивая лицом, скроенным по-мужски, изуродованная большим горбом на спине, она была очаровательна в обращении; ее низкий грудной голос просился в душу, а ласковый взгляд серых глаз и улыбка сразу вызывали доверие. Она была молодая, румяная шатенка, довольно полная, имела пухлые теплые ручки и вся была какая-то мягкая и теплая: в ней было что-то материнское, вероятно, это и влекло к ней всех нас. По характеру она не была рыхлой, бесцветной; за ее мягкостью чувствовалась и твердость, когда нужно было проявить ее, — без этого она не пользовалась бы уважением, а мы не только любили, но и уважали ее. Этому способствовало и то, что она обладала знаниями и в затруднительных случаях у нее всегда можно было найти нужную помощь. Классных дам, у которых в этом отношении не было отчетливости, в институте обыкновенно презирали.
Совершенно иной тип представляла из себя другая дама — Фурнье, или Фурка, как в детской злобе мы звали ее между собой. Старая, высохшая дева, черноглазая, с желтым, мертвенно-неподвижным лицом иностранного типа, она была противна со своими прилизанными начесами черных волос и ревматическими, узловатыми пальцами некрасивых рук, всегда вымазанных йодом. И голос соответственно фигуре этой мумии был у нее сухой, лишенный гармоничности и интонаций. Казалось, не только тело, но и душа ее высохла и превратилась в пергамент. Кроме формализма, от этой педантки мы ничего не видали и не могли ждать. В учебных занятиях помощи от нее мы не получали, но ущерб, и очень большой, она нам наносила, потому что все часы, свободные от уроков, заполняла французской диктовкой, в которой мы не видали никакого смысла.
Как внешние, так и внутренние качества делали Фурнье для нас неприемлемой, и когда мы перешли в 5-й класс, то стали думать, как бы от нее избавиться. Первая попытка в этом направлении была довольно наивного свойства. Кто-то из воспитанниц написал на классной доске лаконическое воззвание: «Просим вас оставить нас». Мы надеялись, что Фурка обратит внимание на надпись, прочтет и поймет, к кому относится обращение. Но она и не подумала посмотреть на доску.
Тогда одна из девочек, Иконникова, написала ту же фразу на клочке бумаги и, поставив подпись: «Весь V класс», положила на стол, у которого сидела Фурнье. Долгое время бумажка, обошедшая раньше все скамьи и нигде не встретившая протеста, оставалась незамеченной. Наконец Фурнье увидала ее и прочла.
— Что это значит? — спросила она, поднимаясь с места. — Кто положил эту записку? — раза два повторила она вопрос.
Мы молчали. Тогда она вышла из класса с запиской в руках и отнесла ее начальнице.
Начальницей института была Сусанна Александровна Мертваго, старая, серьезная и добрая дама, ценившая в воспитанницах только ум и способности. При ней институтские нравы совершенно изменились: ложный светский блеск, господствовавший при ее предшественнице Загоскиной, исчез. Та отличала хорошеньких, имела фавориток и держала салон, в котором ее любимицы из старших классов обучались на практике «хорошим манерам» и светской болтовне. При Сусанне Александровне культ красоты и грации прекратился; институтки перестали заниматься наружностью и выходили из учебного заведения почти пуританками.
Сусанна Александровна вошла красная, с головой, трясущейся от волнения.
Кто написал и положил записку на стол? — повторила она вопрос Фурнье. Но мы продолжали упорно молчать. — Чем же вы недовольны? — спросила она наконец.
Мы, 12-летние девочки, не знали, что сказать, не умели формулировать то гнетущее настроение, которое вызывала сухость Фурнье, и едва могли пролепетать, что Фурнье мучает нас диктантом.
Кто же написал записку? — продолжала настаивать Мертваго.
Мы не сговорились, как вести себя. Все произошло экспромтом, и теперь мы осрамились. В задних рядах сгрудившейся толпы произошло замешательство, послышался шепот: «Скажи!.. Скажи!..» Иконникова выступила вперед и заявила, что записку написала и положила она.
Пойдем, — сказала Сусанна Александровна и увела ее с собой.
«Что будет?! — перепугались мы. — Иконникову исключат!» — было общей мыслью, и было стыдно, что пострадает одна она.
Однако дело кончилось благополучно. Иконникову, которая, говоря вообще, ничем не выдавалась и училась плохо, продержали в больнице три дня и затем, к облегчению нашей совести, вернули в класс. Но за поведение ей поставили «ноль», а всем остальным вместо 12 — по «девятке».
О Фурнье нам сказали, что она заболела; временно ее заместила другая классная дама, а потом ее перевели в младший, 7-й класс и прикрепили к нему навсегда, тогда как обыкновенно классные дамы вели свой класс от начала и до выпуска.
Я была в последнем, «голубом» классе, когда память об изгнании Фурнье была еще жива и маленькие «корешки», так же искренне ненавидевшие Фурку, как в свое время не терпели ее мы, приставали к нам, прося научить, как избавиться от нее.
Мы смеялись и замалчивали свой секрет.
Что мы избавились от Фурнье, было хорошо, но велико было горе, что наряду с этим мы потеряли и любимую Марью Степановну. Ее уволили из института: мы любили ее, и этого было достаточно, чтоб Фурнье изобразила ее как вдохновительницу нашего протеста, хотя она и не подозревала о нашем замысле.