Но были и спокойные дни, и тогда жизнь шла своим нормальным порядком в дортуарах. После прихода в дортуар каждая из нашего класса прежде всего тщательно смачивала пелеринку и белый передник и складывала их под подушками, как под прессом. Это делалось ввиду требования классной дамы, чтобы передники и пелеринки были не смяты; затем некоторые ложились на пол с целью придать прямоту своей спине, в иных местах слышалась горячая молитва и стук от бесконечного числа поклонов. Самые храбрые и enfants terribles подходили к еле мерцающему ночнику и там читали или учились, пока не заслышат чьих-нибудь шагов.
После таких спокойных ночей институтки просыпались на следующий день веселыми и бодрыми. Каждая бежала впопыхах к огромному резервуару с множеством кранов и старалась захватить место за умывальником, чтобы тщательнее вымыться, так как каждый день осматривали наши руки и ногти. Иные, более вялые, доходили до слез, видя, что время идет, а им приходится все выжидать очереди, стоять около медного резервуара, перебросив полотенце через плечо.
В первый день моего пребывания ночь прошла благополучно. На следующий день утро было солнечное, радостное.
Была ранняя осень, и нам объявили в классе, что нас поведут гулять в сад.
После различных назиданий и 10-минутной стоянки в парах нас повели наконец в сад после 12 часов. Я опять прошла через парадную дверь, у которой стоял и улыбался одинаково добродушно наш Илья. Видна была какая-то особенная близость его к институткам и их к нему. Ему улыбались, молча как бы о чем-то вопрошали, некоторые тихонько спрашивали: «Есть ли мне письмо?.. Будет ли скоро письмо?.. Дайте мне письмо... Достаньте мне письмо... Когда я получу письмо?..» и т.д.
Мы прошли парадную дверь, вошли во двор, а оттуда в сад. Как ни грустно мне было на душе и ни тяжело <видеть> опять дверь во дворе, где недавно еще я шла со своей теткой и где бессознательно я прощалась со всем своим детством и со всеми близкими сердцу, но все-таки я не могла не полюбоваться зданием института, не почувствовать, что я попала в какой-то величественный, таинственный и заколдованный замок.
И действительно, вид института один из самых красивых в Киеве <...>. Еще подъезжая к нему, я любовалась его живописным видом, любовалась белизной его стен, таинственно выглядывавших из кружевной и яркой зелени. Грандиозно поднимаясь на вершины большого подъема, он господствовал над окружающей местностью своими белыми стенами и золотым крестом. Здание института замыкалось со всех сторон садом и большим двором; с фасадной стороны красовалась золотая надпись: Институт благородных девиц.
Вместе с зданием поразил меня и восхитил институтский сад, и именно потому, что в нем были уголки, которые манили своей таинственностью и недоступностью, он был тенист и холмист, круто спускался ко рву. За рвом шел высокий забор, скрывавшийся за целым рядом густо разросшихся кустов, и вот нас томительно дразнил и постоянно горячил наши головы вопрос: а что делается за этой глухой стеной, как живет и дышит этот чудный, фантастический город? Мы забегали быстро в самые отдаленные уголки и выжидали разгадки; но в саду все так же было безмолвно и пустынно, до нас доносились неопределенные глухие звуки, которые, точно волны, не доходили до берега и опять исчезали.
Город оставался для нас, пока мы жили в институте, чужд и мало известен. Изредка, в очень редких случаях, нас водили в Киево-Печерскую лавру, в Михайловский собор; но эти путешествия совершались, как в тумане. Мы быстро проходили улицы, с поспешностью возвращались, и затем все быстро забывалось, точно показывали нам китайские тени. Такие исключительные прогулки совершались в старших классах. Весною и летом нас водили купаться по безлюдным улицам, в пять часов утра, чтобы мы никого не встретили.
Со двора тоже ничего не было видно, так как он обнесен был с одной стороны высоким дощатым забором, с другой — решеткой, наглухо забитой железными досками...
Возвращаясь в классы, мы опять встретили у дверей предупредительно и добродушно-фамильярно улыбавшегося нам швейцара. Этот добродушно-ворчливый, самоуверенно, лукавый Илья был настолько типичнейшим представителем институтского жизненного строя, его роль в нашей жизни была настолько велика, что в ряду моих воспоминаний он не может быть забыт.
При нашей оторванности от всего мира он был звеном, соединяющим нас с дорогими нам существами. Что бы мы ни делали, чем бы ни занимались, Илья был всегда у нас в думах. Гуляем ли мы по коридору в рекреацию, мы с напряженным вниманием смотрим на стеклянную дверь, из которой мог бы показаться Илья. Вот он показался; бежишь к нему навстречу, пытливо глядишь ему в лицо, в руки, жадно ловишь надпись на конверте письма, которым он небрежно машет: «Вот письмо от родителей т-11е...» Вот он, вестник радости и счастья! Или сидишь в классе, повторяешь урок, вдруг слышишь выкрик Ильи: «Приехали к m-Ие...» — причем он, зная свою силу и чару своих слов, не сразу называл фамилию, а еще медлил и, лукавя, оглядывался, улыбался. При звуке его голоса лихорадочно и с волнением выскакивали и бежали ему навстречу. Бывало, даже знаешь, что недавно было письмо, что еще не время ехать на каникулы, но при его появлении усиленно бьется сердце, и бежишь к нему, точно он чудодей. Он, можно сказать, был центром, около которого вертелись наши радости и горести; но чаще всего он был невидимой и недоступной для нас силой. Идти к нему, в силу институтских обычаев, мы не смели; как я уже сказала, забираться в нижний этаж нам было строго запрещено...
Мы вернулись в классы и опять принялись за занятия. Строго, до мельчайших подробностей определившийся режим нашей жизни, точно правильное движение часового механизма, дал мне возможность скоро познакомиться с порядками и правилами институтской жизни; через несколько дней я стала свыкаться с своим положением, но не могла отделаться от чувства страха и угнетенности, которое я почувствовала, вступив в институт.
Прежде всего я перестала быть в собственных глазах определенным лицом. Я стала для всех «кофушкой»: бесправным, мизерным и вредным существом — и должна была быть с этой кличкой два года, а это — вечность для впечатлительного существа. «Кофушка, иди сюда!» — командовали старшие. «Кофушки шумят, что за безобразие! Silence!» — грозно кричит классная дама. «Кто упал?» — спрашивает «зеленая» свою подругу. «Кофушка!» — презрительно отвечает та. «Кто заглядывает в класс?» — «Кофушка», — пренебрежительно отвечают. «Бегите скорее, кофушка!» — торопит старшая с поручением. «Не шаркайте так ногами, кофушка!. » О, это ужасное слово преследовало нас повсюду и везде. Сделаться «серенькой» — это значит из бесправных попасть в принцы, а сделаться «зелененькими» — попасть в короли, и мы денно и нощно думали, как бы попасть из одного разряда в другой.
Прохождение всего нашего курса совершалось в шесть лет, но классов было три, с двумя отделениями каждый и с определенным цветом платьев для каждого класса, откуда и получались названия: «кофушки», «серенькие» и «зеленые». Из одного разряда попадали в другой через два года.
Итак, я прежде всего почувствовала какую-то беспомощность, заброшенность, загнанность, и источником этого был весь строй нашей институтской жизни; чувство страха и безотчетного гнета преследовало меня постоянно. Атмосфера официальности, чинности, холодности, мне кажется, сильнее ощущалась именно в нашем классе, так как я попала к одной из самых суровых классных дам, старой девице, богомолке, неуклонной и требовательной в самых мельчайших и тяжелых своих распоряжениях. Она не только нас преследовала за то, что мы делали, но и за то, что мы думали.