И так бы долго продолжалось, если бы не несчастный случай. Однажды, заснув блаженным сном после такого приятного времяпрепровождения, я и моя соседка были разбужены одною из участниц игр (кажется, по фамилии Булгаковой), сказавшей, что она не знает, почему у нее кровь идет горлом. Мы по неопытности не придали этому должного значения и только утром заявили о том классной даме, которая сейчас же отправила больную в лазарет. Месяц проболела бедная девушка, и так серьезно, что, несмотря на наши усиленные просьбы, нас ни разу к ней не допустили, и мы увидели ее только... на столе.
Тут, кстати, скажу, что наш институт эпидемические болезни редко посещали и смертность была очень небольшая. За шесть лет пребывания моего в институте я кроме Булгаковой помню только еще о смерти Барышевой (выпуска 1855 года). Это была красивая, стройная, грациозная девушка, отлично училась, прекрасно танцевала. Вдруг за год до выпуска у нее стали болеть глаза очень сильно, потом заболели ноги, и она с трудом ходила. Раз даже упала с лестницы, но не соглашалась идти в лазарет, боясь отстать в занятиях, пока наконец болезнь не сломила ее. Что у нее было, не знаю, но, раз попав в лазарет, она из него не вышла. Особенно тяжело ей стало, когда наступил выпуск, все подруги разъехались и она осталась одна. Только я с несколькими приятельницами навещала бедную больную. Родные Барышевой жили где-то на юге и, за отсутствием железных дорог, не могли приехать к ней. Институтское начальство сделало для нее все, что было возможно, и очень баловало ее. Отдельная комнатка ее казалась такой светленькой, стол заставлен был всякими лакомствами, все желания ее исполнялись, но ничто спасти бедняжку не могло.
Вообще, уход за больными в институте был прекрасный. И доктор, и лазаретная дама были добры, ласковы, начальница часто навещала лазарет. Мне все это пришлось испытать на себе много раз, так как я часто болела, а последние годы каждую весну проводила приблизительно по шести недель в лазарете.
Мои родители даже одно время хотели взять меня совсем из института, но я со слезами умоляла оставить меня, говоря, что мне так хорошо живется.
Говорят, что институтки много сами вредили своему здоровью, считая, что «бледность» и «эфирность» — необходимые качества молодой девушки, а потому ели мел, грифель и т.д. Может быть, так было раньше, но в мое время эти дикие понятия уже не существовали.
Мы, правда, любили покушать, но все более существенное и питательное. Мысленно возвращаясь к прошлому, я задаю себе вопрос: действительно ли нас плохо кормили? И мне кажется, что не так качеством страдал наш стол, как малым количеством выдаваемого, что наблюдается и теперь в институтах. Голодом, как и холодом, мы не страдали, как смолянки, но здоровые, молодые организмы требовали лучшего питания, и нет ничего удивительного, что каждый лишний перепадавший нам кусочек доставлял большее удовольствие. С каким наслаждением некоторые, придя в дортуар после ужина, находили у себя под подушкой огромные ломти черного хлеба, которыми добрые феи в лице дортуарной прислуги оделяли счастливиц.
Не имея, вероятно, возможности обильней кормить нас, начальство разрешало нам на наши деньги, хранившиеся у классных дам, покупать булки, сладости и все другое. Должна признаться, что в младшем классе бывали случаи незаконной покупки ситников, маковников, паточных леденцов и т.д. — но кто же без греха?
По обычаю институтскому многие именинницы угощали класс шоколадом. Заказывали мы иногда в складчину пироги и другие вещи, подгоняя обыкновенно заказ ко дню именин общего предмета «обожания» (и, вероятно, М.М. Стасюлевич и другие преподаватели не знали и не подозревали то количество вкусных вещей, которое съедалось почитательницами во здравие их).
Родным и знакомым не запрещалось приносить в приемные дни и передавать воспитанницам на руки всякого рода гостинцы. Мы же предпочитали хоть попроще, да всего побольше и посытнее. Помню, как за месяц приблизительно до выпуска, по окончании инспекторского экзамена, мы просили maman разрешить нам отпраздновать это событие танцами между собой. Maman охотно согласилась и обещала нам музыку, но угощенье должно было быть наше. Мы разделились на кружки в шесть—восемь воспитанниц, и каждая должна была внести в кружок что-нибудь по силе возможности. Меня родители очень баловали, а потому мне подруги назначили доставить что-нибудь особо хорошее.
В первый приемный день, когда ко мне съехалось много родных и родственников, я, радостная, оживленная, рассказывала и об счастливо окончившихся экзаменах, и о предполагаемом вечере и просила мать мою прислать мне что-нибудь из ряда вон вкусное.