За успехи в науках меня постепенно переводили в высшие классы, я обжилась в институте, я сроднилась с моими подругами; я не была больше новинькою, и других новиньких уже отдавали мне на руки. О! каким восторгом пламенела юная душа моя, какое чистое чувство благородной гордости волновало грудь мою при этом отличии! Я радовалась, важничала и даже осмеливалась покрикивать на ту или другую новинькую, разумеется, только тогда, когда они учились дурно или резвились чересчур. <...>
В чем обвиняем мы других, в том нередко провиняемся сами. Такой грех случился и со мною: ведь и я была внучкой моей бабушки! По праву начальства я бранила других за резвость; но сама не переставала резвиться: за то, в свою очередь, доставалось и мне. Я расскажу здесь один случай.
В институте воспитывалась дочь нашего учителя С..., — когда он приходил в класс, малютка всегда вставала со скамьи и целовала у своего папеньки руку. Это дало мне мысль подшутить над одною из моих новиньких, голова которой была свободна от постоя. Обязанность моя была представить в первый раз новинькую учителю: он приходит, дочь целует у него руку.
― Что же ты не подходишь к руке? — говорю я моей питомице.
― Как же подойти мне? — отвечает малютка.
― Да так просто, подойди и целуй руку! — повторила я.
Она слушается, подходит к учителю, хватает его за руку, тот конфузится, прячет руки то в тот, то в другой карман, повторяет несколько раз: «Это лишнее! это лишнее!» Прочие девицы смеются, а моя новинькая, будто лихой партизан, преследует ретирующиеся руки учителя, врасплох схватывает одну из них, чмок ее, и потом как ни в чем не бывало плюх на свое место.
Я радовалась моей удаче и смеялась вместе с другими девицами; но этот смех скоро обратился для меня в слезы — признаюсь, я заслужила их!
Dame de classe была свидетельницей этого забавного происшествия: она если не смеялась вместе с нами, то по крайней мере улыбка ее доказывала, что и ей казалась смешной эта детская шалость. Но по выходе из класса мою новинькую расспросили — она рассказала все. За неуместную шутку меня поставили на колени — я скучала и плакала; но скучала и плакала только до тех пор, пока <не> простили меня. Не так ли всегда бывает на белом свете?.. Радость сменяется горем, и вслед за горем идет нежданная радость!..
Если б можно было изменять и коверкать старинные русские пословицы, я непременно исковеркала бы одну из них по-своему. У нас обыкновенно говорят: Он (она) надоел (надоела) мне, как горькая редька! Вместо этого я говорила бы: он (она) надоел (надоела) мне как черствая математика*... Я не любила этой головоломной науки и, не быв от природы ленивой, ленилась и плохо подвигалась на поприще минусов и плюсов.
В один день — день, памятный северной столице России (это было 7 ноября 1824 года), — я не знала урока из математики, со страхом и трепетом ожидала роковой минуты, в которую позовут меня к доске и оштрафуют за незнание урока. Делать было нечего, я сидела у окна и булавочкой отцарапывала зеленую краску со стекол.
Вдруг как грозный звук трубы ангела, зовущий на суд живых и мертвых, голос dame de classe зовет меня к грозной математической доске; я встаю, механически заглядываю в окно и кричу моей dame de classe:
— Посмотрите, посмотрите — у нас на улице речка!
Dame de classe бежит к окошку, выглядывает на улицу... Математика забыта! И я не на коленях!
Стихии бушевали — память всемирного потопа осуществлялась пред нами. Все засуетилось, забегало — таскают то и се снизу наверх: кастрюльки, белье плавают в воде. Ай!Ах! и Ох! раздаются всюду. Мы смеемся и плачем, плачем и смеемся.
Начальница унимает нас, говоря: «Бог посетил нас бедствием: надобно молиться Ему!» — и мы молились Богу от души. Все институтки пали на колени, старшая дама, держа молитвенник в руках, читала вслух каноны и стихиры; когда уставала она, то продолжали читать старшие девицы попеременно. Так прошло несколько часов; напоследок Господь внял усердным мольбам, воссылаемым к Нему из глубины сердец чистых и невинных: буря затихала, и вода начала убывать.
Мы проголодались — хотелось есть, а есть было нечего, кроме хлеба с маслом, сохраненных от потопления. Ах! если бы в это время приплыл к нам знаменитый горшок с картофелем, который, по свидетельству «Отечественных записок» 1824 года, не хуже иного линейного корабля боролся с волнами, не претерпев горшкокрушения, и со всем грузом благополучно достиг пристани[13], мы приняли бы этот горшок с распростертыми объятиями, мы приветствовали бы этого гостя всевозможными приветами аппетитной радости!
13
«Один бедный чиновник, живший в Галерной гавани, оставил хворую жену свою с многочисленным семейством в низменной хижине и отправился весьма рано на службу, приказав для плотников, кои должны были прийти в тот день для настилки кровати, поставить в печь горшок с картофелем. Печь еще не истопилась, как вода влилась в их хижину и заставила все семейство перебраться на печь. Здесь бедная мать видела с ужасом возвышающуюся ежеминутно воду и готовящую неизбежную смерть ее детям, кои с воплем требовали от нее пиши; это еще более терзало ее душу — как усматривает она горшок с картофелем, плавающим по горнице. С большою трудностью она достала его и утолила голод малюток, кои спокойно после того заснули на краю своей погибели! Но к счастью, вода не дошла на полвершка до печи, скоро сбыла, настало утро, но никто не приходил освободить их из заточения, тщетно они кричали и просили помощи, никто их не слыхал; так прошел еще целый день и ночь. На третий день вопли их услышаны, и они спасены обрадованным отцом, не ожидавшим найти их в живых, ибо он полагал, что они раздавлены вместе с хижиною гальотом, остановившимся на крышке, к коему принесло еще баню и множество разного рода хламу, так что не видно было следов домику и он с большим усилием через двое суток мог добраться до него. Жена же и дети питались в сие время картофелем» ([Без подписи]. О наводнении, бывшем 7 числа текущего ноября // Отечественные записки. 1824. Ч. 20. №55. Ноябрь. С. 369-370).