В современную модель экономического управления наряду с такими факторами производства как земля, труд и капитал должны быть включены институциональные формы получения и организации знания. Роль научного сообщества не может и не должна ограничиваться разработкой экспертных оценок экономического развития страны , к которым и прибегают-то впервые за последние двадцать лет. Уровень производительности труда на одного занятого в российской экономике по паритетам покупательной способности составляет 27 % от уровня производительности в США и 42 % от уровня в Германии и Японии. Это означает, что российская экономика находится на уровне развития Западной Европы конца 1960-х годов и Южной Кореи начала 1990-х. Очевидно, что с такой экономикой и продолжением монетаристского курса никакого высокотехнологичного рывка не сделать, даже если инновационный путь развития и декларировать политически. Провозглашалось политической властью и превращение России в международный финансовый центр. Как видим, смыслы, декларируемые субъектом власти, зачастую идут вразрез со знанием реальной экономической ситуации в стране. Выявление технологического паритета с другими странами, областей отставания от мирового уровня, глубоких разрывов между фундаментальными исследованиями и внедрёнными в хозяйственную практику технологиями требует включения науки, как института знания и субъекта смысла, в выработку и в некоторых - наиболее важных, судьбоносных для социально-экономического развития страны - случаях принятие властных решений. Создание единой системы государственного прогнозирования, с помощью которой субъект власти на научной основе определял бы приоритеты стратегического развития страны, концентрируя усилия на базовых направлениях, необходимо в такой же степени как единые инновационные цепочки, где уже есть все звенья - от идей до их коммерциализации.
Усиление роли государства, как прямого источника конечного спроса, означает первый шаг на пути к реализации кейнсианской модели экономического управления. Нет лучшего способа погубить технологическую модернизацию экономики как возложить её на одни только рыночные механизмы, увязшие в топливно-сырьевом секторе производства. Интересы нефтяного и газового капитала, единолично формирующие субъект власти, ведут страну в никуда: без наукоёмких производств и современной инфраструктуры бизнеса - основы постиндустриальной экономики - невозможны ни самостоятельная внешняя политика, ни государственный суверенитет. Супервычисление, альтернативные источники энергии, нано- и биотехнологии не могут не опираться на мощное финансирование школьных программ, целевой государственной политики подготовки кадров и, что не менее важно, обеспечения достойного уровня жизни этих кадров у себя в стране, а не за рубежом. Как следствие, государственное управление экономикой, реализующее сценарий инновационного развития, есть не что иное, как принятие кейнсианских мер - размещение программ крупных государственных заказов, способных оживить совокупный спрос в масштабах национальной экономики, на предприятиях, модернизирующих производство.
Конец капитализма или капитализм для большинства?
Может ли кейнсианская модель экономического управления стать универсальным средством выхода из финансового и экономического кризиса в обществах контроля, чья экономика задействует постиндустриальные механизмы развития? Не означает ли государственное регулирование конец капиталистической системы хозяйствования, который спешит провозгласить часть западных философов и экономистов?
Действительно, модель экономического управления начала 1980-х гг., основанная на получении максимальной прибыли частными инвесторами и отмене государственного регулирования, необходимого для защиты интересов всего общества, привела к кризису индустриализации целых регионов, упадку инфраструктуры, сокращению социальных программ и спровоцировала напряженность из-за неконтролируемых и нерегулируемых экономических, социальных и иммиграционных процессов. По данным РБК, корпоративный и государственный долг США к концу 2008 г. превышал ВВП ведущей экономики мира в 3,7, а с учётом социальных обязательств в 8,2 раза. Для сравнения это отношение к началу великой депрессии в 1929 г. составляло 1,5, а в 1933 г. - 2,9 раза. Акции инвестиционных банков США, тем не менее, до недавнего времени продолжали продаваться по ценам, в несколько раз превышающим их балансовую стоимость. Это результат игнорирования теорией Фридмана взаимосвязанного аспекта расширения и сжатия кредита, её, по словам Дж. Сороса, порочности. Дерегулирование экономики сделало рынок акций и других финансовых инструментов более важным, чем товарный: современный капитал, как правило, стремится к увеличению прибыли, а не доли на рынке производимого продукта. Корпорации принадлежат профессиональным управляющим портфелей; акционеры не заинтересованы в производстве, поскольку единственная цель владения акциями заключается в том, чтобы делать на них деньги.
Необходимость пересмотра фундамента социально-экономической модели современного общества и его философии, которая оказалась достаточно примитивной, основанной исключительно на прибыли, потреблении и личном доходе, отмечают столь различные общественные деятели как М. С. Горбачёв [13] и Дж. Сорос [14]. Речь идёт о переосмыслении не только модели экономического управления, но самой идеологии современного капитализма. Крах инвестиционных банков с Уолл-Стрит наглядно показал, насколько ущербна современная финансовая система, когда бремя зародившегося в США кризиса приходится нести странам "третьего мира". Как отмечает Дж. Сорос, уязвимыми перед финансовым кризисом эти страны сделала навязанная Всемирным банком и МВФ рыночная дисциплина "Вашингтонского консенсуса" - набор политических рекомендаций, включающих бюджетную дисциплину, приватизацию собственности, дерегулирование рынков, либерализацию торговли. Нанесенный этими рекомендациями урон ещё не осознан: капитал уходит с периферийных рынков, экспортные операции страдают от недостатка оборотных средств, отсутствует долгосрочное финансирование.