Понятие счастья как обладания благами просуществовало все средние века. Более того, и новое время не сразу порвало с ним. Видные философы XVII в. – Декарт, Спиноза, Лейбниц – понимали счастье как совершенство, как обладание наивысшими благами. Таким образом, с IV в. н.э. по XVII в. в философии было живо понятие, сегодня уже далекое нам.
Однако новое время произвело радикальный переворот в понятии счастья: оно превратилось в понятие субъективное. Счастье определяли уже не как обладание благами, а как чувство удовлетворения. Жизнь является счастливой, когда мы довольны ею. Счастливым принято называть человека, удовлетворенного своей жизнью, независимо от того, располагает ли он благами и какими; важно только, чтобы он чувствовал себя удовлетворенным, то есть счастливым. Счастье и обладание благами, счастье и совершенство, которые в течение стольких веков отождествлялись, оказались разделенными. Новое время не только перешло к субъективному понятию, но так усвоило его и так к нему привыкло, что казалось уже странным, что до этого в течение двадцати веков понятие счастья могло быть совершенно иным.
Субъективное понимание счастья было вначале чисто гедонистическим: о счастье свидетельствует удовольствие. Понятие счастья, которое упрочилось в XVIII в., не выходило за рамки удовольствия. Оно существенно отдалилось от античной эвдемонии и было уже ближе к блаженству, но понятому более узко. Дж. Болдуин не без основания писал своем «Философском словаре», что язык нового времени не различает понятий эвдемонизма и гедонизма. В эпоху Просвещения, когда перестали различать счастье и удовольствие, соотношение этих понятий еще больше упростилось, особенно в распространившемся тогда эмпиризме. В Англии Дж. Локк определял счастье как удовольствие, точнее, как наивысшее удовольствие, доступное человеку. А на исходе века Иеремия Бентам все еще понимал счастье как удовольствие. Во Франции, другом центре философской мысли, наиболее влиятельные и типичные мыслители того времени сводили счастье к удовольствию или удовольствие к счастью. «…Мимолетное или малодлительное счастье называется удовольствием», – писал Гольбах в «Системе природы». Это понятие настолько распространилось, что перестало быть достоянием лишь эмпириков и гедонистов. Даже Кант, имевший совершенно иные убеждения, в сущности, не отделял счастья от удовольствия и, не придавая большой ценности удовольствиям, не ценил и счастья.
Несмотря на такое существенное изменение понятия счастья, некоторые традиционные положения теории счастья сохранили свою значимость. Ламетри, сторонник крайне гедонистических взглядов, писал: «Какая это великая роскошь – творить добро, чувствовать радость от хороших поступков: кто добродетелен, благороден, человечен, чуток, милосерден, великодушен, тот испытывает такое удовлетворение, что, я считаю, тот, кто не имел счастья родиться добродетельным, достаточно наказан уже одним этим».
Понимание счастья как приятной жизни уже близко к пониманию его как ощущения положительного баланса жизни, имеющего своим следствием общую удовлетворенность жизнью. Однако это понимание, которое сегодня занимает главное место, утвердилось только в XIX в. В свое время его разделял Демокрит. Переход к новому понятию трудно связать с определенным названием или сроком; скорее всего, оно распространялось постепенно, пока не возобладало над предшествующими. Мысль о балансе жизни, положительном или отрицательном, столь естественна, что она должна была появиться в сознании людей, но еще не проникла в литературу, еще не получила названия счастья и несчастья. Долгое время в философии господствовали более простые понятия, такие, как эвдемония и удовольствие. В XIX в. и это сложное и не вполне ясное понятие, которое, однако, завоевывало все более широкое распространение, также стало предметом размышлений.
С новым понятием возникли новые проблемы и по-новому решались старые. Если в вопросе о том, как достичь счастья, европейская мысль обнаруживала до сих пор редкое единство мнений, то теперь и здесь проявились разногласия: ибо, не имея точно определенного понятия (а новое как раз и было таковым), каждый мог выступить с собственным мнением, рядом с традиционными возникали новые, рядом с общепризнанными индивидуальные, звучащие парадоксально и цинично для тех, кто по-старому считал разумную и добродетельную жизнь самой верной дорогой к счастью. Отграничение счастья в этом новом понимании от благосклонности судьбы и от эвдемонии было достаточно простым делом, однако трудно и важно было отграничить его от удовольствия.