– Вы двое продолжайте работать по списку, если все сложится удачно, я вернусь максимум через неделю.
«Если всё сложится удачно...»
Надо постараться не говорить ничего Иззи.
Может и получится, но как я проживу с ней наедине целую неделю?
Или даже больше, чем неделю.
Даже не хочу об этом думать.
Папа не из тех людей, с которыми можно спорить, даже если ты его дочь. Он настолько уверен в собственной правоте, что любые слова, противоречащие его убеждениям, для него так же достоверны и убедительны, как и жужжание летающей вокруг головы мухи. Это всего-навсего мелкая помеха, от которой надо отмахнуться, а в идеале – раздавить.
Я знаю это столько, сколько себя помню, но выразить свою мысль словами я смогла лишь недавно.
– Где Изабель? – спрашивает он, стремительно проходя мимо стола и беря в руки чемодан, который, я только сейчас это замечаю, стоит возле двери.
– В комнате, наверно.
– Изабель, – кричит он в глубину коридора, – спускайся сюда.
Иззи неторопливо спускается по лестнице, на ногах у неё фиолетовые шлёпанцы с ремешком между большим и указательным пальцами, одета она в джинсовые шорты и слишком открытый топ, так что папа такое точно не одобрит.
Она молча окидывает нас взглядом.
– Я еду искать маму. Твоя сестра за старшую пока меня нет. Ты должна делать все, что она скажет, поняла?
Иззи открывает рот и в ужасе спрашивает:
– Что?
– Ты меня слышала. Я не потерплю никакой дерзости.
– Я тоже хочу поехать, – просит она.
– Ты останешься здесь и будешь ремонтировать дом. Я оставляю вам список дел, которые надо сделать, так что, когда мы с мамой вернёмся, всё должно быть готово.
Не могу представить, что он имеет в виду, говоря о ремонте дома. Мы что, должны закрыть глаза на пятна на стенах и потолке, на сломанные и склеенные изолентой окна, на жуткую атмосферу дома, в котором будто обитают призраки, и просто вести тут хозяйство, словно всё в порядке? Или мы должны проявить талант мастеров на все руки, которого у нас нет, и всё починить?
Он ничего не объясняет, только говорит: «Итак, всё ясно» и идёт по коридору к двери с чемоданом в руке.
Мы с Иззи следуем за ним настолько потрясённые, что нам нечего сказать.
Я стою на крыльце и смотрю, как он уезжает, как его грузовик оставляет за собой облако пыли на иссушенной грунтовой дороге, но я всё ещё надеюсь, что он передумает, осознает, какое это безумие оставить двух девочек-подростков одних в этой глуши на всё время своего отсутствия. Но вот только, когда он о чём-то передумывал?
Почти никогда.
Я оборачиваюсь и смотрю на выражение лица Иззи. Она уже сейчас, как я могу предположить, прокручивает в мыслях, в какие неприятности ввяжется со своей новоприобретённой свободой.
– Мы остаёмся ровно на этом месте, – говорю я, и эта фраза звучит чудаковато, потому что у нас нет машины, чтобы куда-нибудь поехать, а до города миль пять.
И куда бы мы поехали?
Она пожимает плечами.
– Как хочешь, но почему бы и нет, если мы здесь одни? Я собираюсь выяснить, как развлекаются местные.
– Нет, не собираешься. Ты остаёшься здесь, как сказал папа, и помогаешь мне.
Послушав себя со стороны, я понимаю, что выгляжу самой большой тупицей в мире, но что мне ещё сказать?
Правда в том, что у меня вообще нет способов контроля над Иззи. Всю свою жизнь она бушует сильнейшим ураганом, с которым мне надо жить, постоянно опасаясь, какие разрушения он может за собой повлечь.
Она драматично округляет глаза:
– И что с того?
– А то. Если ты не будешь делать, как сказал папа, я ему сразу же расскажу, как ты себя вела, пока его не было.
– Ты расскажешь папе, а я устрою тебе такую жизнь, что ты об этом пожалеешь, – воркует она фальшивым приторным голосом, потом разворачивается и идёт обратно в дом.
Впервые я скучаю по маме. Мы не самые дружные мама с дочкой, и я знаю, что разочаровываю её, когда встаю на сторону папы, но всё-таки. Как она могла оставить нас тут, вот так, без объяснений, без прощаний – без ничего?
Зуд в пальцах призвал взять дневник и ручку, чтобы записать всю эту головоломку, изложить её на бумаге, на которой я могу построить и перестроить свои мысли, пока они не раздавили меня. Мне кажется, что привычку писать я переняла от папы, зачинателя конца света, хотя он даже не знал о моём личном дневнике, в отличие от дневника тренировок по выживанию, который он заставил меня завести. Тот личный дневник – единственный мой бунт, единственное место, где я могу говорить то, что хочется, и не надеяться на одобрение папы.