Последнее письмо от нее он получил месяцев семь назад и не знал, ждет ли она его или уже нет. Николай спрыгнул с подножки поезда, ватник не застегнул, хотя было холодно – весна в том году выдалась далеко не теплой, – закинул котомку на плечо и зашагал в здание вокзала. Было раннее утро, он не решился заявиться чуть свет, да и встречи боялся. Денег имел немного, а голод мучил, Николай купил в вокзальном буфете чая с двойной порцией сахара, которого так не хватало все эти годы, неторопливо пил, разглядывая людей.
Пешком дошел до своего дома, посмотрел на него – стоит. Но там, на втором этаже, жили уже другие люди. Двинул дальше, а все изменилось: улицы стали другими, люди другими, по-иному одевались. Он попал в незнакомый мир, не знал, как будет жить в нем, но был молод, значит, полон надежд. Поднявшись на этаж, позвонил и отер пот волнения со лба.
– Кто там? – спросила она. Она, а не кто-то другой.
– Вера, это я... – только и вымолвил, чувствуя, как трусливая струйка пота заструилась по спине. Что его ждало?
Она открыла дверь... Секунда – и Вера ахнула, повисла на его шее. Она была тонкая, пахла кипяченым молоком и домашним теплом, апрельским утром и чем-то далеким, но знакомым по тем временам, когда учились в школе. Обнявшись, они стояли и стояли, Вера плакала, как плачут от радости и после долгой разлуки. А он молчал, глотая подступавший комок, – все же мужчина. Николай держал грубые ладони на спине Веры, сквозь тонкий ситцевый халатик чувствовал, как колотилось ее сердце, впрочем, его билось в унисон. Она отстранилась первая, заглянула ему в лицо, произнеся почти беззвучно: «Колька», и прильнула губами к его губам. Они целовались второй раз в жизни, первый поцелуй случился, когда Колька уходил на фронт, был больше детским, неопытным, а в то апрельское утро целовались уже мужчина и женщина.
Вера кормила его всем, что нашлось в доме, заодно собиралась на работу, пообещав, что отпросится, и убежала, рассказав, как пользоваться ванной. Отец Веры провел туда горячую воду от батарей, еще топили, поэтому с горячей водой не существовало проблем. Николай набрал в ванну воды, она пахла ржавчиной и была рыжеватой, на ощупь скользкой. Да, да, скользкой, отдаленно напоминала разбавленный кисель. Но Николай мылся, как никогда получая удовольствие от мыла и воды.
...Проснулся, потому что в комнате кто-то находился, кроме него, а он не привык расслабляться даже во сне, срок-то отбывал с уголовниками, от них всего жди. Но увидел не барачное помещение, а жилую комнату. Вера сидела рядом и смотрела на него. Стоило открыть ему глаза, она, смеясь, сказала:
– А я твою одежду постирала.
– В чем же я ходить буду?
– Из отцовских вещей подберем. Что за шрам? – Она провела пальцем по большому рубцу на предплечье.
– Поранился. Давно.
– Колька... это ты?
А Колька вернулся взрослым мужчиной, ему было мало просто взглядов, поцелуев и разговоров. И вернулся он к той, кто была словно маяк – светила длинные десять лет. Он притянул Веру и целовал ее так жарко, что опомнилась она, когда его руки сдирали с нее халат и все, что было под ним.
– Ты что! Не надо... Ой...
– У тебя есть кто-нибудь? – прерывающимся шепотом спросил Николай, не прекращая штурма, так как не имело значения, кто у нее появился без него. В любом случае он имел на нее больше прав – так думал.
– Я тебя ждала, дурак, – упираясь в него руками и пытаясь высвободиться, сказала Вера. – Все равно... не надо. Пусти.
– Но я вот...
– Пусти, родители придут скоро...
– А скоро – это когда?
– В половине седьмого мама приходит, папа...
Он посмотрел на будильник, стоявший на комоде, – а стрелки показывали три часа. Больше уговоры не помогли, собственно, и сопротивление Веры слабело. Она только с ужасом проговорила на самом подходе:
– Я боюсь...
– Все боятся, но это не страшно. Вера, не могу...
Потом она тихо плакала, а Николай не знал, что делать:
– Прости, если обидел. Вера...
И целовал, целовал мокрые и соленые от слез щеки, глаза, губы, не зная, как рассказать о том, что, кроме нее, ему ничего не нужно, ничего. Что все эти годы к жизни привязывало одно – эта встреча, которую он представлял ночами, когда все спали. Не знал, какие дать обещания, клятвы, чтоб успокоить.
– Ты – другой... – всхлипывала Вера. – Совсем-совсем другой. У тебя были женщины.
– Врать не буду, были. Но теперь не будет. Никогда. Потому что есть ты. Веришь мне? Скажи, веришь?
Это все, на что он был способен тогда, но Вера верила, ведь сквозь туман слез на нее смотрели любящие, преданные глаза, самые прекрасные глаза.
Первой пришла мать, когда Вера и Николай уничтожили все признаки содеянного, он оделся в одежду отца.
– Коля? – подняла она брови. – Ты ли это?
– Я, тетя Маруся, – смущенно потирая локти, улыбнулся он.
– Иди, обниму тебя.
Она была низенькой и хрупкой женщиной. Еще перед фронтом Николай запомнил ее рано состарившейся, а встретил почти старухой. Она обняла его, поцеловала в лоб – пришлось ему наклониться, затем взяла за предплечья – больше и не достала бы, покачала головой:
– Мужчина. Верка, ты гостя кормила?
– Конечно.
– На отца похож. Помнишь отца-то?
– Мне было почти девять, когда его забрали, я запомнил.
– Верка, ужин приготовила? – не отрываясь взглядом от лица Николая, спросила тетя Маруся, словно подспудно спрашивала не Веру, а его: каким ты вернулся, беды от тебя не будет?
– Нет, мам, не успела... – пролепетала Вера, краснея.
– Тогда марш на кухню. А ты отдыхай, Коля.
Отец пришел – усатый, большой, шумный и жизнерадостный, расцеловал Николая, за стол усадил, женщинами командовал. Ему посчастливилось остаться в живых, хотя четыре раза был ранен. Первый раз шел в атаку – ничего, а на второй обязательно ранение подкарауливало, так восемь раз. У пехоты и примета родилась: второй раз в атаке либо убьют, либо ранят. Выпили по сто, потом еще по сто, и дядька Платон пытать приступил:
– Делать-то что собираешься, Викинг?
Именно дядька Платон дал ему кличку Викинг за крепкое телосложение, белокурые волосы, синие глаза, квадратный волевой подбородок. Кличка приросла в школе, затем закрепилась на фронте, потом и в лагерях. Ответ Николая был краток:
– Работать. Учиться. Женюсь.
– Все успеть хочешь? Похвально. Поживи у нас, оглядись, выбери дело по душе, руки-то везде нужны, особенно мужицкие.
– А чего оглядываться? Завтра же пойду работу искать.
– Ну, тогда к нам на стройку давай. Людей не хватает.
– Согласен. Только мне отметиться надо, паспорт получить.
– Одно другому не мешает. Как отметишься, так и приходи, меня найди.
Полночи они курили и говорили, пока тетка Маруся не погнала спать. А комната одна на всех. Вера легла на диване, на кровати головой к ее голове лег Николай, мать с отцом на полуторке у стены напротив. Выключили свет. Николай перевернулся на живот, просунул руку сквозь стальные прутья спинки кровати, нащупал плечо Веры, она переплела пальцы с его пальцами, так и уснули...
Отец ушел рано, он пахал в две смены, и ничего – не ныл, мол, устал, сил нет. А Николай, проснувшись и двинув умываться, не дошел до ванной, нечаянно подслушал разговор матери с дочерью.
– Клеймо на всю жизнь останется, пойми ты. Сейчас да, выпускают всех, вон чего на улицах творится – в темноте ходить боязно. А потом что будет, через год-два, ты подумала? Время назад вернется, аресты тоже, сразу припомнят, кто он, кто его родня, и тебя вместе с ним загребут.
– Ма, умер Сталин, умер...
– Ты это имя не смей упоминать! – разъярилась тетка Маруся, но свистящим шепотом. – Ни во сне, ни наяву, ни в бреду, поняла? Он кто? Великий! А ты кто? Тля супротив него. Умер... А если все враки и не умер он? Если специально подстроили, чтоб он посмотрел, как без него-то будет? Уж лучше держи язык за зубами, чтоб нас всех не упекли туда, откуда Колька твой прибыл.