Зена, чья уборная была рядом со сценой, осталась подождать Янка, занятого разговором с поздравлявшими его Эллисом и Марком. Но вот Янк вошел к ней. Он обнял ее.
— Не целуй меня, я еще не сняла грима, — сказала Зена, но прижалась к нему. — Ну, как я? Я сама знаю, я хорошо играла, но хочу от тебя услышать.
— Хорошо. Ты играла хорошо, — сказал он.
— На самом деле хорошо, — сказала она. — Знаю. Сама это чувствую. Но хочу, чтобы ты меня похвалил.
— Ты на самом деле была хороша.
— А ты слышал, как вызывали автора? — сказала она.
— Конечно, — сказал он. — Я же выходил на сцену, кланялся.
— Да, но я хотела знать, что ты сам слышал, что тебя не вытолкал из-за кулис Марк или кто-нибудь другой. Тебе надо было самому услышать, это очень важно.
— Ты так думаешь? А почему?
— Иногда ты бываешь такой странный, что у меня просто мурашки по спине. — Она села перед зеркалом и потянула бумажную салфетку из коробки. — Нам в театре платят не только деньгами, — сказала она. — Уж кому это знать, как не тебе.
— Я знаю. Прекрасно знаю.
— Поэтому и нужно, чтобы автор слышал, как его вызывают.
— Может быть. Но я, пожалуй, согласен с Марком. Сегодня спектакль актерский.
— Вот оно что! Раскланиваться ты будешь в Нью-Йорке?
— Нет, этого я не говорил, — сказал он. — И не надо мне было слышать «автора, автора» и выходить на поклоны. Знаешь, я таких вещей не одобряю. Напрасно я вышел. Мне было приятно, но я против таких вещей. Зачем автору выходить на сцену? Не место ему там. Если он вышел на премьере, тогда пусть после каждого спектакля выходит или совсем не показывается.
— Ах, успокойся. Такие мелочи делают театр тем, что он есть.
— Мне было приятно, но зря я так сделал. Я не хочу, чтобы театр завладел мною именно с этой стороны. Я хочу писать пьесы, но читать «Вэрайети» не собираюсь и обедать «У Сарди» тоже не буду. И не хочу, чтобы меня узнавали в вестибюле «Алгонкуина».
— А я, черт возьми, хочу, — сказала Зена, втирая крем в кожу. — Пусть говорят: «Посмотрите вон на ту маленькую шлюху». Но что бы ни говорили, а посмотреть все-таки посмотрят.
— Хочешь поквитаться со всей этой шатией? — сказал Янк.
— А как же! — сказала она. — Со всеми. С каждым стервецом, который мне хамил, или смотрел на меня сверху вниз, или отказывал в роли, когда я нуждалась, или зажимал пятьдесят долларов, если с ним не переспишь.
— Очень интересно. Тогда ты не настоящая звезда, — сказал он.
— Ах, не настоящая? А ты пойди взгляни на рекламу.
— На рекламе ты звезда, но тебе все еще хочется сквитаться с обидчиками. Для настоящих звезд это пройденный этап.
— Пошел ты…
— Послушай, а нам обязательно сидеть у Эллиса и ждать выхода газет?
— Никто нас ни к чему не принуждает. Я — звезда, ты — автор. Мы можем делать все, что угодно, и вместе и порознь. Не хочешь идти к Эллису — не надо. Но ведь это для своих, если я не пойду, актеры подумают, что мне на них наплевать. Если же я пойду, а ты не пойдешь, они подумают, что тебе на меня наплевать. Зайдем туда на минутку.
Все члены труппы привели с собой гостей к Эллису — и актеры, и осветитель, и декоратор, и остальные, — все, кто был связан с постановкой. В результате народу собралось больше, чем рассчитывал Янк — человек тридцать, — и все сидели с газетами в руках. Эллис подал один номер Зене, другой — Янку.
— Молчу, ни слова. Читайте и наслаждайтесь, — сказал он.
В гостиной чувствовалась крайняя сосредоточенность; некоторые перечитывали рецензии по второму разу. Действующих лиц в пьесе было немного, так что критики могли упомянуть о каждом актере, и отзывы колебались в масштабах положительной, сравнительной и превосходной степени оценок в зависимости от значения той или иной роли. Шерли Дик была «хороша», а Зена Голлом «великолепна». Режиссер Марк Дюбойз дал «тонкую трактовку пьесы», а драматургия Янка Лукаса «свидетельствовала о появлении в американском театре нового большого таланта». Щелчки выдавались чуть ли не с извинениями. Первый акт следовало бы немножко сократить; реплики ветерана сцены Джозефа У. Гроссмана не всегда доходят до зала; ритм постановки мистера Дюбойза неровен. Но это все мелкие погрешности, и их можно простить спектаклю, сила воздействия которого равняется ранним вещам Клиффорда Одетса и постановкам театра «Группа». Мистер Лукас явно находится под влиянием Одетса и Максуэлла Андерсона, но подражания им в его пьесе незаметно. Мистер Лукас — талант оригинальный, обладающий остротой чувства и инстинктивным пониманием законов сцены. По требованию восхищенной публики занавес поднимали восемь раз.
— Ну что? — сказал Эллис Уолтон.
Янк улыбнулся.
— Если вы довольны, то я и подавно, — сказал он.
— Доволен? Можете теперь требовать все, что вашей душе угодно. Я уже не какой-то там второсортный продюсер. Мои милые друзья не посмеют больше называть меня Гилбертом Миллером для бедных. — Он постучал по газете кончиками пальцев. — Помещаю еще одно объявление в воскресном «Таймсе» — на всю полосу. В «Трибюн» — на полполосы. Перед вашим приходом я говорил по телефону с Лу Вейссингером и велел ему нанимать штат для обработки заказов по почте.
— Кто такой Лу Вейссингер? — сказал Янк.
— Он больше по коммерческой части. Вы его не видели.
— Тот самый, который продает спектакли комиссионерам?
— А-а, вы про них знаете? Я не подозревал, что вас это интересует.
— Меня — нет, а Пег Макинерни весьма интересует, — сказал Янк.
— А-а… хм… Ну, тогда вам волноваться нечего, Пег о вас позаботится. Я питаю к Пегги глубокое уважение. Глубочайшее уважение. Завтра надо будет поговорить с ней. А почему вы не привели ее сюда?
— Она сказала, что если бы вы захотели ее пригласить, то вам известно, где она остановилась.
— Как это нехорошо! Неужели она обиделась, что ее не пригласили? Надо ей позвонить. Остановилась она в «Копли». Пойду позвоню.
— Сейчас ее там нет, Эллис.
— Тогда вы объясните ей, пожалуйста, что это не намеренно. Мне и в голову бы не пришло обижать Пегги. Я столько лет ее знаю. И как раз собираюсь предложить ей кое-что по поводу двух ваших следующих пьес.
— Это она знает. Только, по ее расчетам, речь пойдет об одной пьесе.
— Когда вы с ней говорили?
— Полчаса назад. Мы с Зеной подвезли ее.
— Ах ты черт, всегда что-нибудь помешает! Почему вы не настояли, чтобы она приехала?
— Эллис, вы совершаете оплошности, а я должен спешить вам на выручку?
— Да нет, конечно, но я надеюсь, Пегги не отговорит вас заключить договор со мной.
— Как она мне скажет, так я и поступлю. Может, она уговорит меня заключить договор именно с вами.
— Вам что, приятно видеть мои страдания? Янк, разве я непорядочно себя вел по отношению к вам?
— Насколько мне известно, вели вы себя порядочно. Но я не разбираюсь в этих спекуляциях, а Пегги все знает.
— Хорошо, я обращусь к ней с одним предложением, от которого она вряд ли откажется. Больше мне ничего не остается. И этот Бэрри Пэйн не будет в нем участвовать. Но Пегги знает, что мне пришлось иметь дело с Бэрри, иначе как бы я получил Зену? Пегги прекрасно это знает.
— Безусловно, знает, — сказал Янк.
— Она что-нибудь говорила вам?
— Она много чего говорила, но уж это вы с ней сами обсудите.
— Янк, вы устроили мне пытку. Хорошо ли это? — Он хотел поставить стакан на стол, промахнулся, и стакан полетел на пол. — У меня повышенное давление и больное сердце. Оба моих брата умерли от сердечного припадка, и мне надо беречься.
— Вот и берегитесь, Эллис.
— Какое там берегитесь, когда вы меня терзаете? Получайте, вот вам чек на пять тысяч долларов — без всяких ограничений. Только дайте мне честное слово джентльмена, что вы ни с кем другим не подпишете контракта, пока я не предложу вам свои условия. По чеку вам уплатят внизу, сегодня же вечером, и если вы слова своего не сдержите, плакали мои пять тысчонок. Чек от меня лично. «Элбэр корпорейшн» тут ни при чем.
— Это еще что за «Элбэр корпорейшн»?