— Я хотел перепрыгнуть через изгородь, и у меня подвернулась нога, будь она проклята. И всего-то каких-нибудь четыре фута. Я думал, одолею. Перепрыгнуть перепрыгнул — и тут же шлепнулся.
— Надо сделать горячую ванну с английской солью, — сказала она.
— За тем я и пришел, а теперь разрешите мне удалиться. Нога болит, собака.
— Пойдем наверх, я провожу тебя. Янк, вы уж нас извините.
— Что вы! Я и так засиделся.
— Ты зовешь его Янком? Не слишком ли это вольно с твоей стороны?
— Не называть же мне его мистер Лукас, когда я гожусь ему в матери.
— Я гожусь ему по меньшей мере в отцы, но ты не слышала, чтобы я звал его по имени. Терпеть не могу фамильярности. О дьявол! Опять подвернулась. Велю наладить лифт, который был при матери. Зачем нам телефонная будка в доме? Подумаешь, какой шик! Нечего нам здесь шиковать.
— Не удивляйтесь, Янк, мы сделали телефонную будку из кабины лифта.
— Да, я догадался. Большое спасибо за ленч. Надеюсь, нога у вас скоро будет в порядке. Дайте я… — Он хотел предложить Эттербери свою помощь, но его жена замотала головой. Янка отсылали прочь, он был лишний здесь.
Вошел лакей, надевая на ходу черную куртку.
— Не надо, Вильям, — сказал Эттербери. — Ты зайди с этой стороны, дорогая, дай мне, пожалуйста, руку, и все. Нога же все-таки цела.
Им было безразлично, есть тут Янк или нет, и он ушел. Этот инцидент, сам по себе малозначительный, показал ему, какое положение он занимает рядом с четой Эттербери, рядом с их респектабельным супружеством, не говоря уже о самой Кэтрин Эттербери. Она могла говорить с ним откровенно, а через несколько секунд как ни в чем не бывало прогоняла его от себя из своего дома, из своих мыслей. Это была самая интересная женщина из всех, кого он знал, остальные казались девчонками, что, собственно, так и было. И его она заставила чувствовать себя рядом с ней зеленым юнцом, хотя он уже отвык считать себя таковым. Потерпев от нее афронт — афронт во многих отношениях, — он все же надеялся извлечь пользу из этого урока. Не так-то легко узнавать о себе некоторые вещи, особенно если ты должен бы открыть их сам, без помощи женщины, которая намного старше тебя. Может быть — впрочем, только может быть, — она притягивала его к себе, ибо он хотел кое-чему научиться у этой женщины, а не просто любопытствовал, как зеленый юнец, что она собой представляет. Может быть… может быть, и так. Если же он ошибается, перенося свои вожделения в интеллектуальный план, стоит ли совершать еще одну ошибку и заниматься самообманом? Нет, со всей честностью, со всем смирением надо признать, что его интересовала с самого начала именно женщина, а дальнейшее мудрствование — сплошная чепуха. Да, пусть она не умнее его, но жизненного опыта у нее больше. С тобою опыт твой, старушка, а ум пусть будет у других.
Он вернулся к ее ровеснице — к Анне Фелпс.
— Ну что ж, вкусно там вас покормили, вкуснее, чем я кормлю? — сказала она.
— Вкуснее, чем вы, миссис Фелпс, меня никто не кормил.
— Хм! Вот и вырвала у вас признание, — сказала она.
— Вы первая и вы единственная, — сказал он. — Моя мать была бездарной стряпухой.
— Была?
— Была и есть, конечно.
— Вы никогда не говорите о своей матери. Про отца я слышала, он преподает в колледже, а о матери ничего не знаю.
— Грустная это история.
— Да?
— Грустнее и быть не может. Моя мать самая скучная женщина из всех, кого я знал.
— Даже если это правда, не надо так говорить.
— Вы сами вырвали у меня такое признание, — сказал он.
— Опять умничаете? Почему же вы говорите про мать, что она скучная?
— Почему я так говорю или почему я так считаю? Говорю — потому что она на самом деле скучная. Считаю — потому что это так и есть. У нее не было ни одной собственной мысли в голове. Все, что она нам вещала, все было заранее пережевано моим отцом. А он тоже не гигант интеллекта.
— Так относиться к своим родителям… не знаю… Я видела детей, у которых не было настоящего детства, и из них мало кто вышел в люди.
— Я-то в люди вышел. Не так давно я послал отцу восемь тысяч долларов. Столько, сколько, по моим подсчетам, ему стоило мое обучение в школе и в колледже, если уж говорить о колледже.
— И по этим подсчетам ваш сыновний долг исчерпан?
— Нет, не совсем. Я пошлю ему еще четырнадцать тысяч. Это за те годы, что были до колледжа.
— И тогда — полный расчет?
— Полный.
— Ну что ж, по крайней мере вы не перевели на деньги их любовь и нежность.
— Нет, перевел. Это равняется нулю. Если уж на то пошло, они мне сами задолжали за любовь и нежность, которую я расточал им до восьми-девяти лет. С этого возраста я стал разбираться в себе и в своих родителях.
— Почему они вас не любили?
— Потому что я им мешал. Ничего не купить, никуда не поехать.
— И вы чувствовали себя лишним в семье?
— Да. Банально, но так это и было, миссис Фелпс. Некоторых детей лупят, меня никогда не лупили. Жестоких, изощренных наказаний, как выражаются юристы, тоже не помню. Всегда я был обут, одет, сыт. Моему отцу и в голову бы не пришло преступить закон, запрещающий жестокое обращение с детьми. Но он не стеснялся транжирить деньги, угождая своим низменным инстинктам.
— На женщин?
— Нет. Угождал своему дурацкому вкусу в живописи. Он искал поклонения и скупал картины неизвестных художников. Да разве я вам не рассказывал?
— Нет, не рассказывали.
— Так вот, мой родитель пользовался известностью среди всяких мазил и невежд, потому что покупал у них картины. Вместо того чтобы тратиться на то, что было нужно мне.
— Например?
— Ну… не послал меня за границу.
— В восемь-девять лет?
— Нет, когда я был постарше. В двенадцать-тринадцать. Я хотел съездить в Англию и поговорить с Джорджем Бернардом Шоу.
— Это в двенадцать-то лет?
— Да. К двенадцати годам у меня уже было написано семь или восемь пьес.
— Могли бы съездить в Англию и попозже.
— Да, мог, но мне уже не хотелось поговорить ни с Шоу, ни с Марджори Доу.
— А она кто такая?
— Мистер Шоу и Марджори Доу. Это так у меня с языка сорвалось, — сказал он.
— Да, у вас привычка говорить первое, что придет в голову. Я часто это замечала. Некоторые словечки лучше бы держали при себе.
— Невозможно. Художник во мне требует выражения.
— Да? Я не знала, что вы еще и художник.
— Художник, миссис Фелпс. Не живописец. Вы, конечно, слышали выражение «художественный темперамент», его применяют не только к тем, кто занимается изобразительным искусством.
— Слышала, не слышала… хватит. Столько от вас всего наслушаешься за день, да еще такой тихий, как воскресенье. Что вы хотите на ужин? Я вечером уйду, но приготовлю до ухода.
— Хочу ваших изумительных сандвичей с языком.
— Никогда я вас не кормила сандвичами с языком.
— Ну, тогда с этим самым…
— Приготовлю вам холодный ростбиф с картофельным салатом.
— Несколько ломтиков я оставлю Эду Кроссу.
— Совсем это ни к чему. Эд Кросс здесь только пьет кофе.
— Надо же ему перекусить, когда он привезет вас домой. Да! Можете сказать Эду Кроссу, что машину моего агента я покупаю.
— А зачем ему это знать?
— Затем, что со временем я продам ее и хочу, чтобы Эд получил комиссионные. А новую буду покупать там, где посоветует Эд. Он отказался от денег за то, что помог мне получить права, так вот, пусть знает — я этого не забыл.
— Откуда вам известно, что Эд комиссионерствует?
— Я родом из маленького городка, миссис Фелпс. Привык собирать сведения где придется.
Она посмотрела на него долгим взглядом.
— Хм! Собираете сведения? Они не всегда надежны, учтите это.
— Так, процентов на семьдесят пять. И конечно, в какой-то мере я полагаюсь на свое воображение. — Он ответил улыбкой на ее взгляд. — А тут процент надежности еще выше.
— Как бы оно вас не подвело, — сказала она.
— Думаю, что не подведет, — сказал он. — А теперь у меня к вам есть один вопрос.