– За что ты его ненавидишь?
– За то, что он сделал.
– А что он сделал?
– Он посмотрел на меня, – сказала она. – Посмотрел так, как не понравится ни одной девушке. Затем он заполз ко мне в сознание, пытаясь продемонстрировать все те глупые, бессмысленные, грязные вещи, которые хотел проделать.
– Но ведь он ничего не сделал? – уточнил Род.
– Нет, сделал, – огрызнулась она. – Просто не руками. Иначе я бы могла на него донести. И донесла бы. Причина в том, что он сделал своим разумом, в вещах, которые говрил мне.
– На это ты тоже можешь донести, – сказал Род. Он очень устал от разговоров, но испытал непонятное воодушевление, обнаружив, что у почсека есть еще враги.
– Нет, не могу, – ответила Лавиния; гнев, исказивший ее лицо, постепенно обращался печалью. Печаль была нежнее и мягче, но глубже и реальней гнева. Впервые Роб испытал тревогу за Лавинию. Что с ней не так?
Глядя мимо него, она сказала открытым полям и большой мертвой птице:
– Хьютон Сайм – худший из всех людей, кого я когда-либо знала. Надеюсь, он умрет. Он так и не примирился со своим испорченным детством. Старый больной мальчишка – враг мужчине. Мы никогда не узнаем, кем он мог стать. И если бы ты не был столь поглощен своими заботами, господин Род сто пятьдесят первый, то вспомнил бы, кто я такая.
– А кто ты? – само собой, спросил Род.
– Я – Отцовская Дочь.
– И что? Это можно сказать про всех девушек.
– Значит, ты ничего про меня не знаешь. Я – та самая Отцовская Дочь из «Песни отцовской дочери».
– Никогда ее не слышал.
Она посмотрела на него; в ее глазах стояли слезы.
– Тогда слушай, я спою ее тебе. И все это правда, правда, правда.
– Вижу, ты все-таки слышал ее, – вздохнула Лавиния. – Именно так, как написал мой отец. Про мою мать. Мою собственную мать.
– О Лавиния, – сказал Род. – Мне так жаль. Я не думал, что это про тебя. А ведь ты моя четвероюродная или пятиюродная сестра. Но, Лавиния, здесь что-то не так. Как может твоя мать быть сумасшедшей, если на прошлой неделе в моем доме она выглядела совершенно нормальной?
– Она и не была сумасшедшей, – ответила Лавиния. – С ума сошел мой отец. Он сочинил эту жестокую песню про мою мать, и соседи пожаловались. У него был выбор: умереть в Комнате смеха или вечно жить безумным в больном месте. Он и сейчас там. А почсек… почсек угрожал вернуть его к нам, если я не сделаю то, чего он просит. Думаешь, я смогу простить такое? Когда-нибудь? После того, как люди пели эту отвратительную песню мне с тех самых пор, как я была младенцем? И тебя удивляет, что я ее знаю?
Род кивнул.
Проблемы Лавинии произвели на него впечатление, однако у него были собственные проблемы.
Солнце на Севстралии никогда не бывало жарким, но внезапно он почувствовал, что вспотел и хочет пить. Он также хотел спать, но его тревожили опасности, которые были повсюду.
Лавиния опустилась рядом с ним на колени.
– Закрой на секунду глаза, Род. Я буду говрить очень тихо, и, быть может, меня услышат только твои работники, Билл и Хоппер. Когда они придут, мы спрячемся и переждем день, а вечером сможем вернуться к твоему компьютеру и отсидеться там. Я попрошу их принести еду. – Она помедлила. – Род?
– Да?
– Прости меня.
– За что?
– За мои проблемы, – виновато сказала она.
– Теперь у тебя есть другие проблемы. Я, – сказал он. – Давай не будем винить себя. И ради овец, подруга, дай мне поспать.
Род соскользнул в сон, а Лавиния сидела рядом с ним, насвистывая громкий, чистый мотив с очень долгими нотами, которые не гармонировали друг с другом. Он знал, что некоторые люди, обычно женщины, делают так, когда пытаются сосредоточиться на телепатической передаче.