Тому, кто знает его, известно, как он страдает... но многим известно также и то, что он был и остался честным и порядочным человеком.
Этот живой труп — трезвенник и пьет воду с сиропом, когда хочет чокнуться с любителями выпить; ест мало, чтобы оставить свою долю другим; работает по ночам, чтобы кое-как прокормить шестерых детей, растущих на его попечении без матери.
Жена его умерла. Эта стойкая доблестная женщина оказала большое влияние на своего мужа; дети ее тоже обязаны ей вечной признательностью за ее любовь и самоотверженность, а также, может быть, и вечной скорбью за те семена социального гнева, которые она заронила в их сердца, проповедуя им даже со своего смертного ложа солидарность с обездоленными и право угнетенных на восстание!..
………………………………..
………………………………..
XXIX
Последнее заседание было очень бурным. Явились три члена меньшинства и заявили, что они требуют беспощадной войны с врагом и отказываются от своего решения не появляться в ратуше, раз народ мог подумать, что их недовольство Комитетом общественного спасения было только предлогом, чтобы избежать кровавой ответственности.
Да, лучше погибнуть под знаменем, сшитым из лохмотьев 93-го года, лучше принять обновленную допотопную диктатуру, казавшуюся нам оскорблением новой революции, — все лучше, чем дать повод думать, будто покидаешь поле битвы.
И мир заключен; его заключили на словах под звуки страшного взрыва, от которого вдруг задрожали стекла и громко забились сердца. Он раздался совсем неожиданно и прозвучал грозно и зловеще.
Рука об руку, товарищи!
Сегодня заседание еще более торжественно.
Чтобы закрепить вчерашнее примирение, выбрали председателем Вентра, того, чья газета с самого начала борьбы была органом диссидентов.
И даже те из меньшинства, кто, подобно Тридону, решили не приходить, оставаясь во что бы то ни стало верными принятой резолюции, даже они на этот раз на своих местах, потому что в декларации, не одобренной предместьями, было сказано, что в тот день, когда придется судить кого-нибудь из наших, — утихнет всякая ненависть и все знамена объединятся, чтобы свершить правосудие во вновь переполненном народом зале Коммуны, превращенном в Верховный трибунал.
Должны ввести обвиняемого Клюзере[194].
Вот он. Сейчас решится его участь.
Что-то будут говорить?
Злоба улеглась, утихло недоверие.
Чувствуется, что дебаты окончатся оправданием, но пока что они протекают очень внушительно. Ораторы вдумчивы, аудитория безмолвна.
Вдруг открывается дверь, — та, через которую обычно входят члены Комитета общественного спасения, — и появляется Бильоре[195].
Он просит слова.
— После Вермореля, — отвечаю я.
— Я должен сделать собранию сообщение... чрезвычайной важности.
— Говорите!
В руках у него бумага, он читает ее.
Это депеша от Домбровского[196].
«Версальцы прорвались...»
Точно упала завеса молчания.
Это продолжалось столько времени, сколько требуется каждому, чтобы проститься с жизнью.
У меня было такое ощущение, будто вся кровь моя ушла в землю, а глаза расширились и заблестели на побледневшем лице.
Мне показалось, что я вижу где-то далеко-далеко странный и обезображенный силуэт себя самого, покрытого грязью.
Страх мучений здесь ни при чем, совсем ни при чем. Возмущается моя гордость: побежден! убит, не успев ничего сделать!
На одно мгновение эти мысли острой болью пронзили мне мозг.
Ты, Вентра, представитель Коммуны в момент ее агонии, — как возвестишь ты о ее смерти?
Выждав некоторое время, — ровно столько, чтобы показать, что мы не растерялись при известии о поражении и при первом призраке предстоящих пыток, — я, придав голосу уверенность и спокойствие, обращаюсь к Клюзере:
— Обвиняемый, вам предоставляется последнее слово.
Я решил, что лучше всего закончить актом правосудия, показать, что забываешь об опасности, когда надо вынести приговор, от которого зависит жизнь и честь человека.
Кончено. — Оправдан.
Заседание закрыто.
Я иду к своей скамье и собираю разбросанные листки, на которых набросал первые строки своей завтрашней статьи.
194
195
196