Он тоже произносит несколько революционных фраз и заканчивает жестом римского оратора, закидывающего на плечо край своего пеплума. Но только куртка его слишком коротка, и, как бы он ни тянул ее, ему не поднять ее выше пояса.
Ланжевен удивлен, видя, что я улыбаюсь. По губам моим и в самом деле пробежала усмешка, когда в герое я вдруг обнаружил актера, и одно мгновение я только это и видел на фоне картины битвы, освещенной бледным рассветом.
Но если отбросить его некоторую рисовку, — полковник Лисбон прост, искренен и смел.
Он взбирается еще выше, поднимает свою тирольскую шляпу и, повернувшись в сторону версальцев, кричит: «Да здравствует Коммуна!»
Теперь за дело.
— Здесь чего-то недостает, — замечает один федерат.
— А вон там камни плохо сложены, — говорит другой.
— Достаточно ли у нас патронов? — спрашивает третий.
Но вот со всех сторон раздаются жалобы. Поднимается ропот.
То не пехота открыла по нас огонь, то федераты обстреливают нас словами гнева и упреков.
«Мы измучены. Сколько недель уж торчим здесь... Мы хотим повидать наших жен!.. Не приняты никакие предосторожности!»
И они наперебой указывают на отверстие в баррикаде, на дыру, образовавшуюся из-за недостатка мешков, — проклятую дыру, находящуюся как раз на такой высоте, что солнечные лучи, проникая в нее, заливают ее ярким, белым светом. Через эту дыру улетучится вся храбрость батальона.
Но разве дело в недостатке храбрости?
Нет! Их грызет тоска по семье. Им хочется поцеловать малюток, приласкать жену, прежде чем броситься в неизвестность решительной битвы на мостовой Парижа, где они предпочтут умереть, если уж все будет кончено.
Это не солдаты, привыкшие к своей казарме, не регулярные войска. У всех у них семьи, и они совершенно неприспособлены к жизни в лагерях и на бивуаке.
К тому же их пугает наше невежество в военном деле; они не верят, чтобы эти два представителя правительства, токарь и журналист, и даже этот полковник — бывший актер — были в силах противостоять настоящим офицерам, окончившим Сен-Сирскую школу, явившимся из Алжира загорелыми, закаленными, дисциплинированными, вышколенными.
Мы оттиснуты толпой. Нас загоняют под какой-то навес и там с гневными жестами осыпают отрывистыми фразами.
— Где распоряжения? Какой выработан план?..
Они громко выкрикивают то, что я тихонько говорил самому себе, припав ухом к земле в ожидании топота лошади Ла-Сесилиа.
— Вам лучше бы убраться, — говорит мне Лисбон, — они способны поставить вас к стенке. Меня они все-таки знают, немножко любят, я постараюсь их удержать.
— Извозчик!
— Пожалуйте!
— Вам не страшно там, на ваших козлах, приятель?
— Страшно?! Я из Бельвилля! И хорошо вас знаю. Но! Поехали!
Пули свистят, кляча выгибает спину, возница наклоняется ко мне и начинает болтать.
— Им ни за что не войти, гражданин... если каждый будет как следует защищать свой квартал.
Эта-то идея нас и убьет! Каждый квартал отдельно!.. Социальной революции придется отступить.
Войска стреляли от Трокадеро по направлению к Марсову полю. Военная школа опустела, также и военное министерство.
Я взбираюсь по лестницам, ломлюсь в двери.
Никого!
Внизу суматоха поражения.
— Все в ратуше, — крикнул мне из-под сводов один капитан.
— Надо идти туда, — говорят офицеры, свертывая на Гревскую площадь.
Несколько решительных преградили нам дорогу.
— Не пройдете! — кричат они.
У одного из них волосы развеваются по ветру, рукава засучены, на обнаженной волосатой груди запеклась кровь. Он только что получил удар штыком и направляет теперь свой против толпы.
— Ни с места!
Он готов разить всех подряд.
Но людской поток унес его, вместе с его оружием, как крошку мяса, как металлическую стружку, прежде чем он успел крикнуть, сделать хоть одно движение. Слышен был лишь гул толпы, как будто шло по пыльной дороге стадо буйволов.
Они и в самом деле здесь. Ла-Сесилиа и еще человек двадцать — корпусные командиры, члены Коммуны.
Лица сумрачны; говорят вполголоса.
— Все погибло!
— Вбейте назад в вашу глотку эти слова, Вентра! Нужно, напротив, кричать народу, что город станет могилой для войска, вдохнуть в него мужество, призывать его строить баррикады.
Я рассказываю, что видел.
— У Версальских ворот они, возможно, и колебались, но вы увидите, что в Париже они продержатся против солдат до тех пор, пока у них будут патроны и снаряды.