— Вы не Вентра!
Собирается толпа.
— Шпион! Прикончить его!
— В мэрию! В мэрию!
— Зачем в мэрию? Вон там, у забора!
— Жак Вентра с бородой. Вы не Жак Вентра!
— К стенке его! К стенке!
Эта стена является передним фасадом одного кафе на улице Суффло.
Я попробовал было объясниться.
— Да поймите вы, черт возьми, что после того как я удрал из Шерш-Миди, я начал бриться!..
Несмотря ни на что, меня, наверно, прикончили бы, если б Вюрц не бросился в разъяренную толпу.
— Что вы собираетесь делать?
Если не узнали меня, зато хорошо знают его. Он клянется, что я имею право называться своим именем.
— Простите, гражданин, извините!
Я отряхиваюсь, как мокрая собачонка, и мы отправляемся всей компанией выпить по стаканчику.
Теперь, когда они уже не сомневаются в том, что я — Вентра, я становлюсь пленником всех этих вновь прибывающих батальонов. Их офицеры стараются насесть на меня, прижать главного редактора «Крика народа», единственного носителя алого шарфа в этом округе.
И они взваливают на меня всякие мелочи, душат меня ими. Обращаются ко мне по всякому поводу и без всякого повода.
С тех пор как началась борьба, у меня едва нашлось время пойти взглянуть, как идет защита. Несколько раз я собирался пробраться туда, где как бешеные отбивались Лисбон и Анри Боэр.
Но каждый раз меня задерживали, окликали, возвращали и чаще всего потому, что возникало подозрение в предательстве и кто-нибудь уже бился в руках этих недоверчивых и раздраженных людей, требовавших немедленного и упрощенного суда.
Однако, насколько мне известно, не было ни одного убитого, за исключением булочника. Правда, поговаривали, что на каком-то дворе расстреляли командира Павиа, не поднимая шума, из опасения, как бы я не спас его; но никто не видел его трупа.
Эстафета: «Улица Вавен просит подкрепления».
Барабан призывает «Детей отца Дюшена»[200] на помощь попавшей в беду баррикаде.
Они не заставляют просить себя дважды.
— Пусть нас ведет Вермерш! — раздается со всех сторон.
Но Вермерша нет на месте.
— Ах, уж эти писаки, журналисты!.. Прячутся по погребам, когда нужно сражаться!
— Вам угодно журналиста? Я к вашим услугам!
— В путь!
Бьет барабан. Я иду рядом с ним, и его дробь отдается в моем сердце; моя человечья кожа трепещет, как и его ослиная.
На полдороге меня тянут к себе сбежавшиеся на шум люди.
— Вы должны пойти... у версальцев есть сторонники, тайно работающие в мэрии шестого округа; они действуют заодно с инженерными войсками, занявшими Монпарнас. Моя фамилия Сальватор; вы должны знать меня по выступлениям в клубе Медицинской школы. Поверьте мне и идемте с нами... Вашу работу на перекрестке Бреа может выполнить любой человек, тогда как в Сен-Сюльпис вас, несомненно, послушают.
— Ступайте, если это необходимо, — говорит мне сам капитан «Детей отца Дюшена».
Здесь и в самом деле идет горячий спор, чуть ли не драка.
Я стараюсь разобраться в происходящем.
Но вот является Варлен — идол квартала, — и перед ним все внезапно смолкает.
Я свободен!
Нет еще, не совсем. Меня разыскивает командир батальона, расположившегося в V округе.
— Вентра, не подниметесь ли вы опять наверх? — говорит он, едва заметив меня. — Поговаривают о том, чтобы взорвать Пантеон.
— Иду.
Штук двенадцать снарядов разрываются около фонтана Сеи-Сюльпис, бросая нам под ноги зловонные осколки.
За занавеской вырисовывается профиль священника. Если идущие со мной федераты заметят его, — он погиб!
Нет! Они не видели его... Скорее, мимо!
Мрачна и пустынна эта улица, —только куски чугуна несутся впереди и позади нас, точно крысы, бегущие в сточные канавы.
Дома заколочены. Их фасады с закрытыми ставнями — словно огромные слепые лица.
На углу настоящий слепой, с собачонкой у ног, жалобно просит:
— Подайте милостыньку!
Я знаю его вот уже тридцать лет. Когда он появился здесь впервые, его волосы были черны, а теперь у него седая голова. Мне кажется, что он стоял на этом самом месте 3 декабря 1851 года, когда Ранк, Артур Арну и я пришли захватить эту самую мэрию, где сидят сейчас наши вперемешку с изменниками.
Еще одна бомба, — и новые чугунные осколки, горячие и скверно пахнущие.
— Подайте милостыньку, господа!
Ты, нищий, не выпускающий из рук своей деревянной чашки даже под ядрами, автомат, олицетворяющий беспомощность, — ты вместе с тем обладаешь бесстрашием героя! Твой гортанный крик, выделяющийся своей монотонностью среди человеческого урагана, неумолимо звучит в этой беспощадной борьбе.
200