— В чем дело?
— Да вот тут среди нас есть субъект, отказывающийся принять участие в нашей работе.
— Да, я отказываюсь... Я против войны!
И человек лет сорока, с апостольской бородой и степенным видом, подходит ко мне и говорит:
— Да, я за мир, против войны! Ни за них, ни за вас... И вам не удастся заставить меня драться.
Но подобные рассуждения не по вкусу федератам.
— Ты думаешь, мы не предпочли бы поступать так же, как ты? Воображаешь, что для забавы обмениваются здесь такими орехами? Ну-ка, бери это ружье и стреляй, не то тебе не поздоровится!
— Я за мир, против войны!
— Чертова скотина! Берешь, что ли, ружье?.. или хочешь понюхать пороху?
Но он питал отвращение к «табаку» и последовал за федератом, таща свое ружье, как костыль.
Парламентер уходит.
— Дерьмо! — орет командир, стоя на эстраде, сооруженной из булыжника мостовой.
Вдруг окна обнажаются, каменная плотина рушится.
Белокурый канонир громко вскрикивает. Пуля попала ему в лоб и пробила черный глаз между двумя его синими глазами.
— Все погибло! Спасайся кто может!
……………………………..
……………………………..
— Не спрячет ли кто-нибудь двух инсургентов? — вопрошали мы по дворам, обводя глазами этажи, как нищие, ожидающие, не свалится ли им сверху монета.
Но никто не подал нам милостыни, — милостыни, которой мы просили с оружием в руках.
В десяти шагах от нас — трехцветное знамя.
Новенькое, чистенькое и сверкающее, оно оскорбляет своими свежими тонами наше знамя, лохмотья которого висят еще то здесь, то там, грязные, порыжевшие, словно увядшие и растоптанные цветы мака.
Нас впустила одна женщина.
— Мой муж на соседнем перевязочном пункте. Если хотите, я сведу вас туда.
И она ведет нас под градом пуль, которые свистят со всех сторон, разбивая стекла фонарей, срезая ветки каштанов.
Мы пришли. Да и пора уж было!
К нам подходит хирург с повязкой Красного креста на руке.
— Не предоставите ли вы нам убежище, доктор?
— Нет, из-за вас перебьют моих больных.
Снова на улице.
Но муж этой женщины знает другой пункт для раненых, неподалеку.
Приходим туда.
— Примете нас?
— Да.
Так ответила нам твердо и несколько вызывающе маркитантка, прелестное создание лет двадцати пяти, в синей суконной форме, красиво облегающей ее стройную фигуру с пышным бюстом. Она не трусит, молодчина!
— У меня здесь пятнадцать раненых. Вы сойдете за доктора, ваш друг — за фельдшера.
И она повязывает нам больничные фартуки.
Надо подкрепиться... Она бьет яйца, жарит яичницу, угощает нас вином для выздоравливающих. За десертом мы забываем опасность... Мы согрелись, глаза блестят.
Но из палаты, где лежат ампутированные, доносится надрывающий душу стон.
— Ох! Поговорите со мной перед смертью!
Мы встаем из-за стола, но... уже поздно.
Подле этого еще теплого трупа, в погруженной во мрак комнате, — окна заложены тюфяками, — нами снова овладевают печальные мысли. Мы стоим молча и стараемся разглядеть сквозь щель, что делается на тротуаре.
Вот бредет с видом шакала какой-то моряк. За ним еще моряк, потом пехотинец; целая рота с безусым лейтенантом.
— Пусть все спустятся к нам!
Я выхожу первый.
— Где заведующий пунктом?
— Это я.
— Ваше имя?
Меня научили, что говорить, и я повторяю.
— Для чего этот экипаж?
Маркитантка велела заложить его, чтобы мы могли вскочить в него и удрать, как только представится возможность.
Но я отвечаю, не моргнув глазом:
— Вы исполняете ваши обязанности, я собираюсь приступить к своим — подбирать и перевязывать раненых.
Он нахмурил брови и уставился на меня.
— Прикажете распрягать?..
Он еще раз взглянул на меня и сделал своим хлыстом жест, означавший, что дорога свободна.
— Ну что, Ларошетт, вы едете?
— Нет, вам не удастся сделать и двадцати метров. Вы идете на верную смерть.
Я не только иду, я даже бегу мелкой рысью, потому что погоняю свою лошадь.
Раз десять меня чуть было не задержали, и в конце концов это уж наверно случилось бы, если б один линейный офицер не спас меня, сам того не подозревая. Он бросился наперерез лошади.
— Только не в эту сторону! Этот сброд все еще стреляет сверху.
— Тогда мое место именно здесь; мой ланцет может на что-нибудь пригодиться!