Вслед за последним в новейшей истории Запада всплеском социального идеализма, произведенного левыми и молодежной контркультурой в 1960-х годах, модерн вступает в сумеречную пору. Почти все, на чем он держался — индустриальный стиль, серьезная и морально ответственная личность, пылкая вера в вертикальный прогресс и науку, так называемые большие нарративы и даже рациональность в ее прежних, резко обособленных от всего «хаотического», например, интуиции, формах, — эрозирует и/или подвергается сомнению. Развоплощение модерна достигает зримого состояния. В 1960-е,70-е и последующие десятилетия это видят и об этом пишут — прежде всего, французы. Один из них — Лиотар — на исходе 70-х констатирует наступление «состояния постмодерна». Я понимаю это состояние как завершение деонтологизации реальности, как инфляцию либерализма, растерявшего золотой запас протестантской этики и все более становящегося просто апологией потребления. Постмодерн — это не основание новой эпохи, это один из частных срезов поздней современности, который никоим образом ее не исчерпывает. Это прощание с модерном на его берегу. Это постмировоззренческая кода девятой симфонии Бетховена. А между тем, начинает чувствоваться и другой берег. И кто-то вошел в воду и вот сейчас плывет. Но постмодерн уже не имеет к этому отношения.
В последнюю треть XX века завершается, как уже отмечалось, внешняя экспансия современности. Теперь движение возможно только вглубь, что и происходит на наших глазах: от физического материала к виртуальной реальности, от индустриальных практик и сверхмасштабных космических проектов — к генной инженерии (мы на неопределенное время уходим из большого космоса — хотя и не так, как Михаил Жванецкий уходит из большого секса...), от экономики громоздких товаров — к экономике финансовых спекуляций и сложных интеллектуальных игр. Возникающая в 1990-х годах мировая Сеть почти перечеркивает роль пространства и делает время точечным, просто мерцанием на конце секундной стрелки. Мир явно становится тоньше и легче. И еще быстрее. И все страньше. Маятник истории идет в сторону иного, запуская Третью осевую эпоху.
Растущий интерес к иному, я думаю, уже очевиден. Он проявляется в разных формах и направлениях: от профанного увлечения мистикой или романами Толкиена и Роулинг до исламского возрождения и рецепции христианского святоотеческого наследия. Кроме того, иное может представать и в секулярном обличии. Оно многолико и его воплощения могут быть различными.
Но самый интересный момент Третьей осевой — судьба человека. Кризис модерного пространства оборачивается кризисом человека современного. Этот человеческий тип, возможно, уже исчерпал себя. Исчерпана его вера в фундаментальную рациональность сущего. Рациональность сейчас видится лишь как фрагмент сложного, синергийного постижения реальности. Она способна свободно конвертироваться в интуицию, становящуюся основным креативным ресурсом обозримого будущего. Хотя что мешает конвертировать интуицию обратно в рациональность путем своего рода «распаковки» ее синхронии в пошаговую диахронию логики?
Человек современный катастрофически теряет ценностное измерение — там, где он окончательно разорвал пуповину, связывающую его с религиозной трансценденцией, и там, где «гражданская религия», заменившая веру, выветрилась до мало что значащих позднелиберальных значков-симулякров, неспособных уже сыграть роль полноценной символической защиты от энтропии.
Человек современный в значительной мере утрачивает субъектность и свободу — хотя это и странно звучит. Да, перед нами, нынешними, открываются новые возможности эмансипации, но все ли в состоянии ими воспользоваться? Большинство все же становится объектом политической и иной суггестии, втягивается в имперсональные потоки и структуры и растворяется в них. Власть становится по-новому тотальной. Совсем скоро она сможет выращивать человека под себя, как овощ, задавая ему нужные свойства, поддерживая нужную влажность и температуру в теплице позднесовременного общества. Поэтому ей уже не нужно прибегать к открытому устрашению.